— Так нечестно, — возмущенно шипит Генри, когда Агата в который раз уклоняет лицо от его губ. Да, ей прекрасно известно, что будет дальше, сейчас он прижмется губами к её шее, выпишет на ней языком свои инициалы, и все, Агата будет скулить от нетерпения. Нет, сегодня Агате хочется безумно прочувствовать, что все действительно происходит по её решению. В общем и целом — ей и не нужно ничего, чтобы сейчас дрожать от нетерпения. Она уже дрожит. Все потому, что ужасно по нему скучала. И вчерашнюю ночь скучала, и весь этот длинный невыносимый день. Сложно представить, как обходиться без него более долгие периоды времени. Может быть, потом станет легче — но сейчас она сама чувствует себя голодной. Ужасно голодной. И насытить её может только он.

— Пойдем уже на кровать? — выдыхает Агата, отрывая губы от его скулы. Пальцы распускают узел на его галстуке. Она даже и не заметила утром этого галстука…

— Слушаюсь, моя госпожа, — ухмыляется демон. Ах, госпожа? Ну погоди же, Генри. До кровати совсем немного, но чтобы добраться — нужно встать. Это тяжело сделать, когда руки заняты обшариванием мужского тела, а губы — мужским же ртом, изучают его на предмет нахождения в нем языка. Находят, нужно сказать, с завидной регулярностью. Наконец встать на ноги и при этом не испытать тяжелейшего разочарования от расставания с его телом удается. Удается и пихнуть демона в грудь. Он поддается — сваливается на голубое покрывало.

Смотрит на неё, в глазах пляшут веселые черти. Агата устраивается на его бедрах. Сложно игнорировать его возбуждение, поэтому сдвигается чуть ниже.

— Давай сюда руки, — требует Агата, надеясь, что он не будет с ней спорить. Черт возьми, да у неё и опыта — всего ничего, а то, что она пробует сейчас, — она видела в какой-то мелодраме и никогда не проверяла на практике. И страшно налажать, страшно выглядеть глупой, страшно не оправдать его ожиданий. С ним всегда безумно хорошо, настолько, что кажется, что так и вовсе не бывает. Даже сейчас её будто окутывает его внутренняя сила, и от одного этого ощущения её бросает в дрожь. Она в безопасности, с ним — в безопасности.

Генри садится, Агате на миг кажется, что он решил не идти у неё на поводу, но он сбрасывает с плеч рубашку, вытягивает руки вверх.

— Так удобней, — шепчет он прямо ей в губы, и Агата нервно хихикает и тянется к его запястьям с галстуком. Руки даже подрагивают от волнения, пока она затягивает узел. Он смотрит на неё снизу вверх, как на дивное чудо, дышит — и от его дыхания, прогревающего тонкую ткань водолазки, по коже будто растекаются во все стороны крохотные искорки, а внизу живота снова скручивается сладкий спазм. Как же мало ей надо для того, чтобы растерять из головы все мысли, если рядом оказывается он.

— Привязать не хочешь? — Генри по-прежнему улыбается, кажется даже сейчас чертовым хозяином положения. Так оно и есть, да. Он просто позволяет ей играть по своим правилам. Но они есть — её правила. И это замечательно. И сейчас, раз уж ей так хочется быть амазонкой и «делать все самой» — она будет.

Агате кажется, что в её голове играет какая-то нетерпеливая дикая музыка. Будто скрипку выпустили на волю. Его предложение приходится отвергнуть, хвосты у галстука оставлены слишком короткие. Зато крепко.

Агата раздевается. Торопливо, пока не успела передумать, чувствуя, как подступает паника, сбрасывает на пол водолазку, брюки, даже трусики — и те сдирает с тела, не желая оставлять своим страхам ни клочка в душе, и на краткий миг замирает, ловя взгляд Генри. Зачарованный взгляд.

— Ты такая красивая, — разумеется, наверняка он говорил это всякой девушке, с которой спал, но сейчас он говорит это ей, никому иному. Этот совершенно невозможный мужчина сейчас считает красивой её. Черт, даже это трогает её до глубины души.

— Ну, до тебя мне далеко, — наконец соображает сказать Агата, справляясь со смущением.

— Больше дела, птичка, — ухмыляется демон, — давай уже. Задай мне жару.

Ему легко говорить — при его-то опыте. А она даже не знает, с чего начать. Впрочем, ладно, умирать так с музыкой. Позориться — так хоть не бездействием.

Агата целует его в живот. Вслушивается в дыхание, ловит тихий, едва слышный вздох, улыбается. Спускается ниже. Кожа на его животе такая гладкая, он вздрагивает, напрягается — и под кожей из-за этого ходят мышцы.

Доцеловав до ремня, Агата выпрямляется. Расстегивает ему брюки, спускает вниз резинку трусов. Смотрит на их содержимое.

Паника требует срочно закрыть глаза. И пошла бы эта паника куда подальше. Он уже не раз засаживал свой член в её тело, но всякий раз она стыдливо прятала от этой части тела взгляд, будто девчонка-малолетка.

— Ужас, скажи же, ты же в обморок хочешь упасть, да? — этот паразит еще и издевается. Агата смотрит ему в лицо и мстительно прикусывает губу. Все, что происходит дальше, — происходит только благодаря тому, что до Винсента Агата читала немало эротической литературы, и там героини это делали, да. Да — сжимали головку мужского члена губами. Скользили языком по напряженной мужской плоти. И делали это обязательно ритмично, хотя, честно говоря, у Агаты выдерживать темпп получается не сразу. Она страшно боится задеть чувствительную плоть зубами, в тех же порнушных романах писали, что это весьма неприятно.

— Твою ж… — Генри там выше давится воздухом. Хорошо. Значит, все нормально. Получается. Агату слегка потряхивает от того, что она сейчас вытворяет. Даже не слегка. Просто бежать уже некуда. И если не с ним все это себе позволять в чертовой закрытой комнате — то с кем? Он же вряд ли понимает, что для нее делает, просто находясь рядом. И для него — для него не жалко. Ни губ, ни тела, ни слов — ничего.

Агата никогда не делала этого с мужчиной добровольно, то, что было с Винсентом, не в счет, тогда она думала вообще не о том. Сейчас её не тошнит, и весь мир, кажется, затаился, оставив для нее лишь симфонию хриплых мужских вдохов. У него слегка солоноватый вкус, и кожица под языком тонкая, нежная, под ней самые тонкие венки кажутся рельефными.

— Агата, — судорожно выдыхает Генри и, кажется, пора…

— Так дела тебе достаточно? — с легкой издевкой шепчет она, выпрямляясь, а он смотрит на неё так, будто действительно хочет её съесть. От этого взгляда в груди Агаты скручивается раскаленное торнадо. Все, она и сама уже ждать не может, больше ни одной чертовой секунды.

Генри замирает, когда Агата нависает над ним. Касается пальцами члена. Осторожно опускает бедра к его паху, сама вставляет член в лоно.

Горячо. Безумно горячо. От удовольствия шумит в ушах, кажется, что за окном бушует гроза. Так невыносимо прекрасно двигать бедрами, насаживаясь на его член, снова, снова… И снова…

Выбивать из него рваные, хриплые вздохи всяким своим движением ему навстречу. И самой каждый раз задыхаться от восторга, сладостного, острого, жаркого. Когда четырех движений достаточно, чтобы перед глазами все плыло, чтобы тело слабело с каждой секундой, отдаваясь происходящему все с большим неистовством.

Она двигается резче, вырывает из его груди стон удовольствия, и это лучшая из возможных оценок. Его плоть пульсирует там, внутри неё, и чем дальше, тем невыносимее становится эта истома. Его стоны ласкают её уши ничуть не хуже его рук. Почему-то это кажется особенно важным — что ему тоже с ней хорошо. Настолько хорошо, что он ослабляет вожжи самоконтроля. И всякий звук с его стороны отдается в её душе сладким эхом. И она двигается сама, насаживается на его член сама, и все ярче становится мир за зажмуренными от наслаждения веками. Она думала, что лучшая оценка — это стон его удовольствия? Нет. Лучшая — это когда он кончает раньше неё! Она смогла, она этого добилась. Агата замирает, тяжело дыша, глядя на Генри. Он кажется оглушенным, долгую пару секунд, а затем сбрасывает её на кровать.

— Узлы ты вязать совершенно не умеешь, — насмешливо выдыхает он, так легко высвобождая руки, что аж становится обидно.

— Генри, не нужно больше, — заикается было Агата, потому что и вправду — она вполне может обойтись этой ночью так, как есть сейчас. Без разрядки. Но он пропускает эти её слова мимо ушей.