— Ну до завтра, Хартман, — Артур хлопает Генри по плечу, — тебя ждут, кстати.

Да, ждут. Моника, Майкл, Уолли. Три самых первых «последователя» Генриха, распускающих о нем слухи по Лондону.

— Я нашла отличное место для ночлега, — возвещает Моника, радостно улыбаясь.

— Я надеюсь, туда половина Лондона на проповедь не припрется, — ухмыляется Генрих.

Место и вправду отличное — пустой, но вполне жилой дом. Можно даже душ принять, правда, перед этим поймать Монику за воротник платьица и напомнить, что Генрих не любит, когда нарушают личное пространство. И когда заявляются голышом во время его мытья — тоже не любит. Ты же помнишь, Моника?

Моника помнит, обиженно дуется, но ей хватает ума не повторять фортель недельной давности. Все-таки даже суккуб, вроде как желающий встать на путь искупления, не может не думать о сексе.

Дом пустой, судя по вороху почты, принадлежал какой-то недавно почившей паре, и наследник не спешит вступать в наследство. В таких домах можно ночевать — Генрих уточнял у Артура, — и никаких последствий для кредитного счета не будет, если, разумеется, тебе не вздумается что-то украсть «на память».

Артур вообще по-прежнему настолько внимателен, что впору на нем жениться. К очередной партии просфоры прилагалась сумка со свежим комплектом формы, и их Артур Генриху три раза в неделю таскает.

Генрих устал. Чрезвычайно сильно. Дар, если его можно так назвать, выматывает. В течение дня, когда никто не просит с ним поговорить, выслушать, — он отбивал нитями боли демонов-охотников от смертных душ. Пропускал боль через себя. Да, ему доставалось меньшее, но слабым эхом все-таки эта мука отдавалось в нем самом. Хотя, чем дальше, тем меньше на это хватало времени. Ему кажется, что скоро к нему будут ходить как к бродячему философу, и не столько послушать, сколько потыкать пальцем. Исчадие ада-проповедник, ну надо же. Лопнуть от смеха можно.

Вообще, сейчас Генрих священникам не завидует. У него нет обязанности молиться или вести ритуалы, но внезапно вылезло, что к нему кто-то может прибежать чтобы порефлексировать до или после греха. И если Генрих Хартман до распятия, скорей всего, бы дал скулящему от совести отродью пинка, то после распятия ему приходится вести себя иначе. Это малое, что он может сделать для искупления. Тем более что пока он занят болтовней — он не занят собственными искушениями, он не думает, он не вспоминает. Её — не вспоминает. Она — будто тень, замершая позади него. Наверное, она довольна его динамикой, радуется ей, как будто хорошему поведению своего ученика. Нужно думать о ней только как о наставнике — так легче. Она видела в людях — в демонах — хорошее. Это важно. Все остальное — пыль. Причем пыль, им самим созданная. Он потащил её в постель. Он хотел отомстить Миллеру. Отомстил. И Миллер вернул долг сторицей. Не нужно было мстить, да?

Генрих старается не слушать самого себя, старается игнорировать возражения, что Агата ему нравилась изначально, еще пока он был распят, что дело было не только в мести. Эти мысли утяжеляют жизнь, когти искушения всякий раз болезненнее впиваются в душу, грозя разорвать её изнутри и захлестнуть Генриха.

Именно поэтому — черта. Она — наставник. Ничего больше.

Усталость наваливается на тело тяжелой колодой, когда Генрих, вытирая волосы, ищет по дому еще не занятую кровать. Подопечные обнаглели, поняв, что в завязке Генрих им даже пинка без повода не даст, поэтому уступать «наставнику» койкоместо никто не торопится. В гостиной находится старый скрипучий диван и даже одеяло. Сойдет. Генрих оставляет на диване полотенце, чтобы «пометить территорию» — не дай бог кто припрется и решит, что тут не занято… Ну а если не поймут, уберут полотенце и сделают вид, что здесь ничего не лежало, — значит, это будет тот самый повод для применения силы, который Генрих уже который день ожидает.

Впрочем, скорей всего, удастся изгнать потенциального конкурента со своей «территории» банально сощурившись, но в мыслях можно подумать о кровопролитии, правда же?

На Анну Генрих наталкивается, когда выходит на веранду дома, чтобы вдохнуть свежего воздуха.

Растрепанную. Напуганную. Запыхавшуюся. Торопливо перекидывающуюся из боевой формы. Её обычная манерная шелуха завзятой кокетки будто потерялась по дороге сюда.

— Генри…Там Агата, — выдыхает Анна отрывисто, — и она влипла.

Это была идиотская затея. От начала и до конца. И вообще, находись Джон в здравом уме, — он, наверное, отговорил бы Агату от этого дерьма. Но Джон в здравом уме не был. Джон отчаянно хотел достать Винсента и проследить за его водворением на крест. И, пролистывая отчет по ухудшению кредитного счета, Джон умудрился заметить, что обнаглевший Винсент и не думает скрываться, и соблазняет уже третью смертную в одном и том же ночном клубе и таскает их в один и тот же мотель.

С одной стороны, Артур запретил соваться в смертный мир. С другой стороны, Агата не шла на поиски Генри, да и как его особо найдешь-то… Кредитной регрессии у него по счету не было, а положительные изменения на счету выдавались в подробном отчете только при разрешении Артура Пейтона. Формально Агата запрет преступает не очень сильно, никто не мешает ей очень надеяться, что в Лондоне она на Генри наткнется случайно — вдруг их судьба столкнет… Ведь свело же когда-то её крыло именно над его крестом.

Путь от клуба они прошли в компании Анны, которая и посоветовала Агате «распустить запах», чтобы выманить Винсента. Джон был недоволен. Целый день потратить на то, чтобы научить Агату его «подбирать», чтобы скрываться от демонов, чтоб сейчас так не завуалировано сообщить, что она здесь. Будто ждет возможности стать жертвой Винсента. Анна пожимает плечами и говорит, что вряд ли Винсента выманит из тени что-то еще. Агата к ней прислушивается. Дает себя увидеть, почуять, услышать.

Не так и много времени нужно, чтобы Винсент появился — хищно улыбающийся, с мерзко блестящими глазенками. Вот тогда проявляется рядом с Агатой Джон, и лицо Винсента выцветает. Демон бросается наутек.

Так выходит в ходе погони, что Агата и Анна от Джона и Винсента отстают, теряют из виду. Пока Анна пытается вынюхать их след, даже исчезает из виду, а Агата терпеливо ждет. Не сразу замечает, что её окружают.

Когда замечает, спохватывается, пытается схватиться за жетон, но один из суккубов налетает на неё со спины, срывает с шеи цепочку жетона.

Не то чтобы Агате страшно. Хотя нет — все-таки страшно. Просто она теряет понимание реальности, когда вместо того, чтобы сразу попытаться её отравить — и тогда бы Агата полыхнула бы светом, — суккубы стягивают её руки за спиной какой-то обжигающей дрянью и волокут её в тот самый мотель, в который Винсент водил своих девок.

То, что она по уши в беде, Агата осознает без подсказок. Впрочем… впрочем, не так уж она и боится. К силе Орудия она не прибегает сознательно, она почти сразу поняла, что суккубы, на неё напавшие, — подельники Винсента.

Оговорки у них были странные.

Так, например, когда один, обшарив Агату взглядом, предложил «занять её делом прямо сейчас», второй возразил, что без «шефа» начинать нельзя, иначе будут неприятности.

Они рассчитывают, что Коллинз уйдет от Джона? Или у них какой-то другой «шеф»? В любом случае у дара Агаты были ограничения. Она могла ослепить лишь тех, кто был вблизи неё. Имело смысл дождаться «шефа», парализовать их вспышкой света и вот тогда уже уходить, выудив из кармана одного из демонов свой жетон, и вызвать сюда отряд серафимов. Еще напади на Агату отродья, было бы страшно, но это просто суккубы, на них её дара вполне хватит. Анну удавалось удерживать с легкостью.

Ждать приходится целый чертов час. Сидя на кровати, в компании трех практически облизывающихся при взгляде на неё демонов.

А потом появляется «шеф» — все-таки Винсент. С омерзительно довольной рожей. В человеческом обличье, прокручивая ключ от номера мотеля на пальце. Кажется, он себе ни в каких грехах не отказывает и деньги приворовывает в том числе.