— Догоняй, — сухо требует Миллер, кивая в сторону, — веди, мы должны её поймать.

— Да пошел ты, — глухо отрезает Генрих, выпрямляясь, убирая руки в карманы.

Последствия. Последствия будут обязательно. И кажется, уже сейчас он жалеет о таком проявлении характера. Но если он сейчас сам поможет поймать Джули — кажется, он предаст самого себя. Того себя, каким он был когда-то.

Миллер делает шаг назад, практически окутывая всего себя святым огнем. Будто собирается с силами для атаки.

— Я не нападу, — устало произносит Генрих. — Ты, конечно, можешь прожарить меня экзорцизмом, но предательство — не мой профиль. Она добровольно сняла с тебя гипноз. По моей просьбе. Я должен после этого лично помочь отправить её на крест?

— Должен, — отрезает Миллер, — условие твоего испытательного срока — в смертном мире выполнять те поручения, которые тебе даются.

— Плохое условие.

— Плохой из тебя работник, честно скажем, — разочарованно пожимает плечами Миллер, — и даже очень.

Генриху нечего на это ответить. Внутренних сил хватает только промолчать. В кармане будто наливается тяжестью стеклянный шар с собранной душой.

Ну вот и допрыгался Генрих Хартман до камеры. Такой светлой чистилищной камеры, чистой, с серыми стенами. Светоч под потолком выжигает глаза — кажется, для создания именно этого клочка огня Миллер призвал всю свою к Генриху неприязнь. Генрих пытается забыться и задремать, к сожалению, в камере полноценно заснуть не получается. Светоч не гасят, чтоб греховный голод ослабить. Не то чтобы Генрих сейчас испытывал в этом потребность. Сейчас обходится без экзорцизма — в конце концов, Генрих даже в камеру зашел самостоятельно, без оков, и ни на кого не бросился. Даже довел сбор души до конца, кстати.

Дурацкое стечение обстоятельств. Почему вот в первый свой выход он встретил именно Джули, с которой его столько связывало. О перспективах нарушения условий испытательного срока думать не очень хочется. И ведь в первый же раз, черт возьми… разумеется, это учтут при разрешении его судьбы. С одной стороны, вроде как проступок-то не такой и значительный, ну подумаешь — не подчинился, с другой — позавчера подмахнул гордыне, вчера — вспышке ревнивой ярости, мелкие срывы происходят чуть ли не ежедневно и не спешат становиться менее слабыми.

И да. Агата обязательно узнает о случившемся. Узнает и о Джули. Хорошо, если Миллер ей не расписал в красках, как Генрих в свое время в компании Джули терроризировал Лондон, еще мог и от себя добавить про их страстные отношения. Было что добавлять, много чего было, хорошо, что Миллер далеко не обо всем в курсе. В общем и целом, чего бы Генрих точно не хотел — так это распространяться о своем количестве женщин перед той, с которой он строил отношения сейчас. И таки девчонка наверняка заподозрит, что у Генриха к Джули что-то всколыхнулось, что, конечно, правда — очень-очень слабенькая, но правда. А ничего болезненней для женщин нет, чем соперница-бывшая. Как будто обесценивает это в их глазах текущие отношения. И пускай ни о каком соперничестве речь не идет, Генрих не собирается менять Агату на Джули, но все-таки самолюбию девушки это наверняка удастся объяснить не сразу.

Дверь лязгает, открываясь. Где-то там приходят в движение замки из освященной стали.

Первым в комнату входит Артур, за ним Агата — быстрая, легкая, стремительная. Генрих ощущает себя предателем, когда она его обнимает. Он сегодня думал не о ней. И чем он особенно лучше всех тех, кого презирал и ненавидел?

И все же она его обнимает, окунает в собственное тепло. Прижимается к нему всем телом, отпускать её категорически не хочется, но приходится.

— Рассказывай, — требует Агата. Чтобы рассказать, Генрих смотрит не ей в лицо, находит точку за плечом.

— Что ты знаешь? — тихо спрашивает он.

— Про неподчинение приказу, — Агата морщится, явно недовольная таким ничтожным количеством информации, — Джон хотел, чтобы ты поймал суккубу, опасную суккубу — как вопит Анджела, — а ты отказался.

— Я просто её знал, — Генрих устало вздыхает, — обычно в нашей среде друзей не бывает вообще, ну а с ней… С ней я провел пять лет.

— Вы дружили? — негромко произносит Агата. Она уже все поняла — это ощущается по запаху.

— Нет. Мы были любовниками, — Генрих выговаривает это на едином вдохе, потому что еще чуть-чуть, и он соврет. Прошлое в отношения тащить не нужно ни в коем случае, но сейчас уже, похоже, от этого не спасешься, — пять лет мы жили как чертова супружеская пара. Потом я ушел, когда Небеса начали на меня активную охоту. Не хотел ставить под удар её. Это только в сказках хорошо, когда «умерли в один день».

— Ты любил её? — в выражении лица девчонки проступает нечто жестокое. Кажется, именно сейчас она расправляется со всем своим нежным отношением к нему. Он не может чувствовать её душевную боль, зато он чувствует, как холодеет от неё запах Агаты. Спасет ли ложь положение? Стоит ли усугублять положение еще и ею?

— Тогда. Я любил её тогда, — Генрих пытается найти в себе силы поднять глаза. Он даже очень хочет, чтобы она спросила про то, что сейчас, хотя… что сейчас он вообще может ей сказать? Чтобы она ему поверила. Нет в жизни никого безжалостней ревнующей женщины, тем более переживающей свой чувственный дебют. Даже правда сейчас будет обесценена, признана не годной, фальшивой, вырванной. Агата достойна, чтобы он сказал ей о этом не в камере изолятора. Будет ли еще возможность сказать позже?

Как же все некрасиво сложилось. Черт, он еще утром был в безумно хорошем настроении и, кажется, даже порывался на романтические свершения, а сейчас, кажется, он своими руками положил эти отношения на рельсы, и невдалеке уже грохочет поезд.

Ему хочется сейчас шагнуть к ней, спрятать в своих руках, прижать в груди, в которой колотится сердце. Но он же знает, как она среагирует, когда так ушла в себя. И только ожогов от защитной молитвы ему сейчас не хватает.

— Мисс Виндроуз, — окликает Агату Артур, потому что тишина затягивается на несколько минут, и девушка вздрагивает. Встряхивает головой. Оборачивается к Пейтону.

— Вы закончили? — уточняет Артур. — Нас ждут.

— Нет, — Агата сужает глаза, прикусывает губу, — не закончила.

Она просто шагает к Генриху, сжимает его ладони… и опускается на колени. Тянет Генриха за собой. Это настолько неожиданно, что Генрих даже не пытается сопротивляться.

— Помолись со мной, — кротко улыбается она. Демон открывает было рот, но встречает прямой взгляд и понимает… Агату сейчас ведет наитие. То самое наитие, по которому она отмолила сначала его самого, а затем Анну. И… ладно. Плевать, что святое слово Генриха ослабляет, ослабит оно и голод внутри.

— Какую молитву читать?

— Искреннюю, — пожимает плечами Агата и опускает голову, закрывая глаза.

Генрих давненько не молился. В последние дни он даже несколько раз поминал бога без толики иронии, но мысль обратиться самому к Небесам ему в голову не забрела.

Он толком не понимает смысла молитвы. Просить о чем-то? Вообще, это кажется решением слабака — просить о том, что можешь сделать сам. Себя победить он должен сам. Небеса ему уже помогли — выжгли в нем немалую толику демонических порывов. Пусть безжалостной болью, пусть не до конца, пусть ежедневно Генриху приходится снова и снова бороться с собой, но все равно сейчас он чувствует себя куда более правильным человеком, чем до распятия.

Ничего он не будет просить. Разве что прощения? Необязательно, чтоб прощали, обязательно попросить… Генрих не знает толком молитв, все уже истерлись из памяти, лишь «Отче наш», который когда-то читал вместе с матерью, приходит на ум. Читает. Тихо, чуть громче чем вслух.

Агата не выпускает его рук из своих теплых ладоней, и в какой-то момент их склоненные головы соприкасаются. Нет, она не отклоняется, кажется, и вовсе не замечает. Генриху хочется открыть глаза, заглянуть в её спокойное лицо, но он пытается сосредоточиться на молитве. И тягостные мысли потихоньку распутываются. Самое главное — сохранять спокойствие. Это сложно, но именно в положении эмоционального нуля легче всего удержаться от слишком резких реакций. Не будь он сегодня в таком приподнятом настроении, куда обдуманней среагировал бы на Джули.