Девушка тихонько всхлипывает, уткнувшись лицом в его рубашку. Генрих осторожно гладит её по волосам.
— Где ты был столько лет, — наконец резко произносит она, ударяя его кулачком в грудь. Не больно. Даже смешно. Она думает, что он просто скрывался где-то вне Лондона, а сейчас решил вернуться? Это всё объяснить настолько сложно, что Генрих предпочитает расстегнуть рубашку, чтобы сразу показать клеймо распятого. Самое эффективное доказательство того, где он действительно был.
Джули раскрывает рот, касается пальцами черной печати из сотен мелких точек, каждая из которых — олицетворение энергии одной души, которые когда-то поглотил демон. Тут не все души учтены. Как уже говорил Артур — часть грехов в клейме Генриха решили попросту не указывать.
— Как такое вообще… — нервно выдыхает девушка.
— Ну вот, — Генрих разводит руками, — возможно. Как — ещё сам не понял…
Джули отстраняется, окидывает его цепким взглядом. Она не может чуять его эмоций — но ей не нужно, она знает его даже слишком хорошо.
— И ты… Работаешь?
Никакого презрения в тоне, Джул прекрасно знает, что где угодно лучше, чем на кресте. Только в теории, слава богу.
— Испытательный срок, — Генрих неловко пожимает плечами. Странно он сейчас себя чувствует. Он не вспомнил о Джул ни разу за эту неделю. Возможно, потому, что это было практически не эффективно, возможно, потому, что он концентрировался на одной лишь Агате.
— Какая она? — вдруг насмешливо уточняет Джул и смеётся, заметив, как удивлённо вздрагивают его брови.
— Брось, я же знаю, как ты выглядишь после хорошей ночи. Так что там твоя девушка? Какая она?
— Нереальная, — Генрих неожиданно для себя очень светло улыбается, — такую и описать сложно.
— Ты счастлив? — Джули не сводит взгляда с его лица. Генриху не хочется даже говорить об этом — слова кажутся слишком недостаточными для описания его самоощущения, он просто кивает.
— Ты заслуживаешь, — Джули трогательно морщится носик и улыбается тоже. Она знает его историю. И она знает, почему он тогда от нее ушёл. Точнее, наверное, догадывается. Он же так и не смог ей сказать о своих чувствах… Они были слабостью, которую демон себе позволить не мог.
— Спасибо, — тихо отзывается Генрих.
— Так все-таки как? — переспрашивает Джули. — Разве такие, как мы, могут получить амнистию.
— За меня попросили, — поясняет Генрих, — та девушка.
— Попросили? — недоверчиво повторяет Джули. — Почему? Ты ее искушал? Она влюбилась?
— Нет, — Генрих усмехнулся, — практически нет. Я там всех сестер милосердия искушал больше, чем Агату. Искушал, раздражал…
— Даже на кресте развлекался? — Джули сначала укоризненно хмурится, а затем заливисто хохочет, сбрасывая маску фальшивой праведности с лица. Практически не изменилась.
— Там было страшно скучно, если забыть о том, что ещё и нереально больно, — скупо улыбается Генрих.
— Так что она в тебе увидела? — продолжает допытываться Джул.
— А что во мне можно увидеть? — иронично уточняет Генрих. — Ничего ж не поменялось, я даже сейчас все время думаю, каким должен быть адекватный грешник, думаю, но не чувствую себя таковым.
— И все же она почему-то попросила, — ровно замечает Джули.
— Она очень сочувствует распятым.
Звучит это очень нереально. Впрочем, если Джул не поверит — это ж будет ее беда.
О Миллере Генрих вспоминает неожиданно поздно.
Оборачивается — тот так и стоит истуканчиком у фонаря. Сквозь него, ничего не замечая, проходят люди.
— Отпусти его, Джул, — осторожно просит Генрих.
— Вы с ним теперь друзья? — удивлённо уточняет суккуба. Кажется, это предположение шокирует её даже больше, чем появление перед ней Генриха, о котором она уже и не думала иначе как о практически мертвом. Действительно, друзья Миллер и Хартман… Звучит совершенно невозможно.
— Ох нет, — Генрих смеётся, — от этого я избавлен, слава небесам. Так. Иногда коллеги. Но девчонку я у него увел.
Сказал и пожалел об этих словах. По губам Джули расползается «понимающая» улыбка, будто она вслух говорит: «Вот оно что», — и это безумно нечестно по отношению к Агате. Он с ней не для того, чтобы досадить Миллеру. Почти не для того.
— Я выслеживала этого мудака ради тебя, между прочим, — вдруг произносит Джули, — просто в память о тебе хотела уже пустить его на корм банде. И пусть бы его душу лет пять сшивали после этого…
Восемьдесят лет хотела? Хотя… Генриху приходится себе напоминать, что у Джули совсем другие возможности. Миллер слишком сильный противник, такого пусть даже и сильной суккубе можно и больший период времени караулить.
— Давно освоила гипноз без зрительного контакта? — интересуется Генрих.
— Лет пять, — Джули улыбается раскованно, действительно флиртуя, — и это еще не все, чему я научилась, пока тебя не было, милый.
Нет, точно, слова про перехваченную у Миллера девушку она поняла не так, как нужно, и сейчас Генрих все сильнее понимает, что должен бы чувствовать себя виноватым. Черт, как же сложно вытягивать из себя эмоции, которые уже давно задавлены в самый угол сущности.
— Отпусти его, пожалуйста, — терпеливо повторяет Генрих. В конце концов, он намерен вернуться в Чистилище. И вряд ли его пассивность во время расправы над одним из архангелов отразится на кредитном счете положительно.
— Какой ты вежливый, — фыркает Джули и идет к Джону. Покачивая бедрами, цокая тонкими каблучками. По-прежнему убийственно хороша, ничего не скажешь. Зачем ей подходить особенно не ясно — нити своей воли, опутавшие душу Миллера, она может распутать и так — не приближаясь. Но, кажется, цель именно в демонстрации тела. Что-то хищное в груди Генриха и правда шевелится, когда взгляд скользит по плавным изгибам, по длинным обнаженным ногам в туфлях на высоких тонких каблуках. А что шевелится в груди, когда Джули касается пальцами лица Джона… Хочется закрыть глаза, чтоб не видеть, насколько чувственно девушка касается кожи Миллера, рисует невидимый узор по пути от виска к губа. Все-таки нужно закрыть глаза. Представить Агату. Вытеснить хаос, творящийся в голове. Все это — темная сторона. Его алчность. Привычка. Та, которая сейчас может потянуть его обратно во тьму. Все, что было в нем к Джули, — все уже сгорело. Поэтому он не вспоминал о ней все эти дни. Потому что она действительно для него практически ничего не значит.
— Просыпайтесь, преподобный, — ласково улыбается Джули, щелкая пальцами перед носом Миллера.
Тот вздрагивает. Осознает происходящее.
Вообще-то, насколько Генрих знал Миллера — тот никогда не превышал своих полномочий, выбранных для какого-то момента его жизни. Если вышел на смену сборщиком душ — не отвлекается на бегающее вокруг демонье. Вышел охотником — не отвлекается на души. Но, кажется, к Джули у него есть ряд претензий, а сам факт того, что она его загипнотизировала — явно Миллера пугает.
От вспышки белого огня, направленного Джули в лицо, Генрих успевает её отшвырнуть. Святой огонь ударяет ему в грудь, взрывается, ослепляет обжигающей болью и белым светом. Генриха швыряет на брусчатку улицы. Он только нюхом ощущает, что Джули еще рядом.
— Уходи, живо, — рычит Генрих, оборачиваясь к упавшей навзничь девушке, не увидев, но почуяв, как она вскакивает и, не теряя зря времени, переходит в боевую форму, срываясь с места.
— Идиот, она в горячем списке розыска, — рычит Миллер. Да. В это Генрих легко может поверить. Такую цель Триумвират действительно может преследовать особенно прицельно — в конце концов, она и раньше была опасна, а сейчас — и того сильнее. Но восемьдесят лет на кресте… Он думал, что хотя бы она смогла избежать этого. Её свобода казалась приемлемой ценой за то, что он оказался на кресте сам.
Пусть сейчас она ему никто, так, знакомая из прошлого, но в прошлом Генрих уважал Джули. Она была сильной, а с ним лично — еще и честной. Она уважала его правила и соблюдала их. И если это ничего не стоит, то что вообще стоит?
— Вставай, — Миллер прихватывает демона за грудки, дергает вверх, заставляя встать на ноги. Теплое прикосновение ладоней к лицу возвращает способность видеть.
