Она думает не о том. Совершенно не о том. Генри хочет, чтобы Агата села с ним рядом. И ей нужно пересечь комнату и сделать уже то, что он хочет — потому что она этого хочет ничуть не меньше. Кажется, душа не может замирать сильнее, но с каждым сделанным Агатой шагом её чувства все сильнее перехватывают дыхание, намекая, что оно как раз лишнее, сейчас дышать так не к месту…
Что ей ему сказать? Стоит ли говорить о том, что каждый час без него казался насквозь мертвым, невыносимым настолько, что покуда он там, в смертном мире, занимался делом, ей хотелось сорваться, провалиться в грех, одемонеть самой — найти его и быть с ним уже как демон. Пусть не на равных, пусть не шло бы никакой речи о чувствах, лишь о похоти, но Агта была бы рядом с Генри.
Первое, что делает Генри, когда она садится рядом, — сжимает её ладонь, подается Агате навстречу, сводя расстояние между ними на нет. Нет, он не делает ничего больше, лишь только соприкасается с её лбом своим, пристально смотрит ей в глаза и молчит, а Агата чувствует, как тает, стремительно тает от одного только его негромкого дыхания, от этой совершенно недвусмысленной близости, от возможности глядеть в его янтарные глаза и даже видеть в их глубине однозначную теплоту.
— Генри…
Он останавливает попытку заговорить в самом её начале одним лишь выражением глаз.
— Сначала я, — произносит он, чуть отстраняясь. Впрочем, сам Генри говорить не торопится, лишь смотрит на неё, и кажется, будто своим взглядом он нежно касается даже не кожи Агаты, а её скрутившейся в узел души. И душа вздрагивает и льнет, тянется к нему навстречу.
— Глупо вышло, да? — тихо спрашивает Генри, и Агата чуть вздрагивает. Да, Джон говорил, что Генри в курсе, и тем не менее лицо сразу вспыхивает, покрывается красными пятнами. До сих пор сложно принять, что она не виновата в случившемся. Кажется, что виновата. Ужасно виновата.
— Тише, тише, птичка, — Генри осторожно тянет её к себе, и Агата смущенно опускает глаза, поняв, что, кажется, он снова чует, как её кроет.
— Прости меня, — наскрести смелости на эту фразу было сложно. Но все же Агата её произносит, прижимаясь щекой к груди Генри, к его гулко стучащему сердцу. И ей становится чуточку легче от того, что она это все-таки сказала.
— За что хоть? — Генри, кажется, улыбается. — За то, что я втянул тебя в грязную игру Джул? Потрясающее преступление, даже не думал, что ты на такое способна.
— Все равно, — Агата нервно дергает плечом, изо всех сил надеясь, что он не перестанет её обнимать. Сейчас она наконец чувствует себя цельной, но что будет, если он разомкнет руки и отодвинется? Не хочется отстраняться от него ни на дюйм, не хочется расставаться с его теплом — и всем ним, полностью.
— Вообще просить прощения нужно мне, — твердо произносит Генри. — Я в тебе усомнился. Я даже не попробовал с тобой объясниться. Да что там — я не подумал за тебя побороться. Я не думал головой. Пошел на поводу у эмоций. Я виноват. А ты… Птичка, тебе рано тягаться с демонами, особенно уровня Джул.
— Но я же тоже сомневалась, — отрешенно замечает Агата, — раз ты говоришь, что виноват в сомнениях, то я тоже виновата. Я до сих пор не знаю, что ты во мне нашел. Что вообще во мне можно найти такого, чтобы выбрать не Джули, а меня.
Виновата она еще во многом. В том, что поддалась сомнениям. В том, что позволила себе быть ведомой — да, ведомой Артуром, но почему-то сейчас кажется, что лучше было ему все рассказать при встрече. Если бы она только нашла в себе каплю отваги нарушить данное Артуру слово…
— А что можно найти в Джули? — Генри заставляет Агату взглянуть себе в лицо, и она видит в нем искреннее удивление. — Ей было на меня плевать, она искала себе пешку, парня, которого можно будет трахать и использовать для охоты. Что в ней вообще есть такого, что заставляет тебя в себе сомневаться?
— Она могла бы здесь остаться, если бы ты…
— Милая, в Чистилище остаться нужно не ради кого-то, — Генри твердо качает головой, — разве что ради себя. Я остался ради этого. Потому что не хочу больше на кресте провести ни единой своей секунды. Да, небеса мне подарили тебя, но это же не может быть основой моего искупления, правда?
Милая… Подарок небес. От этих слов, сказанных с удивительной нежностью, душа начинает вибрировать. Может, ей кажется? Может, она себя обманывает, слыша в его голосе эту мягкость? Но даже если и так, он говорит именно эти слова, совершенно точно зная, что имеет в виду. И это наполняет душу лихорадочным ликованием.
— Так что, — с улыбкой продолжает Генри, невесомо лаская пальцами её подбородок, — что я там должен был увидеть в Джул, чего у тебя нету?
Кажется, невозможно зайтись краской сильнее, чем Агата краснеет сейчас. Но нет, не дает спрятать лицо, даже просто прикрыть глаза кажется кощунственной затеей. Она должна смотреть на него. Она не хочет смотреть не на него.
— Ну, она красивая, — Агата видит, как в его глазах начинают плясать веселые черти, — и ты говорил, что любишь её.
— Любил, — поправляет Генри, — сто лет назад и это практически не преувеличение. И если, конечно, меня в том моем состоянии можно было считать на любовь способным. Хотя нет, я не думаю, что это все таки было что-то серьезное.
— Почему? — Агате хочется перестать дышать, может, тогда из её рта не будут вылетать глупые вопросы.
— Потому что, — Генри пожимает плечами, — я от неё ушел. Не готов был с ней оставаться до конца. Ну и не сказал в итоге, что люблю. Так что нет, не считается.
Он скорей всего говорит это нарочно, чтобы чуть-чуть улучшить настроение Агаты, и у него получается. Чем дальше, тем больше она чувствует, как распускается тесная петля тревоги, сжимавшая сердце. Чем дальше — тем сильнее ей хочется быть кошкой, чтобы подставляться под его ладони и мурлыкать.
— А что насчет красоты… — Генри задумчиво скользит пальцами по губам Агаты, и она с трудом не жмурится. — Я все никак не пойму. Тебя неутомимо пытался поиметь Коллинз. Тебя хотел Миллер. Тебя люблю я. Нет, разумеется, не только за внешность, но ты серьезно думаешь, что это все вопреки тому, что ты некрасивая?
Агата практически не слышит его вопроса, потому что предшествующим ему предложением Генри выбивает страйк. Любит? Он? Её? Её?!!
— Генри, — едва слышно вырывается на вдохе, а он смотрит на неё так, что она невольно ощущает себя центром мироздания. Генри кивает, осторожно касается её губ пальцами, не давая говорить. Снова.
— Да, я тебя люблю, Агата Виндроуз, — повторяет он, и у Агаты от каждого слова этой фразы кружится голова, — я тебя люблю, птичка, и знаешь, если бы это была смертная жизнь, я бы уже тащил тебя в церковь и решал бы, как мы назовем наших детей. Потому что если не ты — моя судьба, то её попросту нет на свете.
Не то чтобы Агата сомневалась, но если он задавался целью оглушить её, взорвать её внутренний мир окончательно, то он определенно справился с этим. И если можно рассыпаться в восторженную, счастливую пыль, — с этим справляется уже душа Агаты. Он говорит ей Нужно как-то ему сказать о любви! Не кто-нибудь — он. Генри — тот самый мужчина, который в принципе похож на сон, до того удивительным образом в нем переплетаются и чуткость, и твердость. Рыжее чудовище — её чудовище, который сам по себе напоминает огненный вихрь, во всей его безжалостной, неукратимой притягательной яркости. У него, черт возьми, есть выбор — да какой, только плечи расправь, но он любит её — Агату, и это удивительно, непонятно, но как же это потрясающе. Вот только почему сейчас она не может ничего даже вымолвить в ответ. Это попросту нечестно. Сказать бы насколько сильно для неё важен. Еще бы она сама себе сейчас не казалась невыносимо недостойной его любви.
— А ты поэт, — тихо замечает она, собирая мысли по пылинке, по осколочку. Пытаясь сформулировать свои чувства так, чтобы и они звучали хоть капельку так же красиво, искренне, как и его слова.
— Ну если для тебя — то можно и побыть поэтом, — ухмыляется Генри, а затем сдвигается к стене и ложится. Тут только Агата вспоминает, что он вообще-то только что очнулся и может себя неважно чувствовать. Становится стыдно.
