— Еще немного, и ты сама туда попадешь, — пообещал Килсип.

— Да? — выпалила матушка Побируха, тыча пальцем уже в сыщика. — Плевать мне на твою тюрягу! Я в «Пентридже» свое отсидела, и ничего, жива-здоровехонька.

В подтверждение этих слов старая карга сплясала перед мистером Калтоном нечто наподобие воинственного танца, сопровождая свои па щелканьем пальцев и проклятиями. Во время этого выступления ее седые волосы развевались, и причудливая внешность старухи в тусклом свете свечи являла собою поистине устрашающее зрелище.

Калтону вспомнились услышанные когда-то рассказы о парижских женщинах времен революции, как они танцевали «Карманьолу». «Матушка Побируха чувствовала бы себя в своей стихии в этом море крови и неистовства», — подумал он. Но этого вслух не сказал, лишь пожал плечами и вышел из комнаты, когда матушка Побируха, хриплым голосом издав последний вой, в изнеможении повалилась на пол и заорала, что хочет джину.

На следующее утро в зале суда яблоку было негде упасть, а еще больше людей так и не смогли проникнуть внутрь. Весть о том, что Сал Роулинс, которая одна могла доказать невиновность подсудимого, нашлась и выступит в суде, молнией разлетелась по городу, и теперь оправдательного приговора для Брайана Фицджеральда ждали многочисленные друзья подсудимого, которые стали вдруг появляться, как грибы после дождя. Конечно, было много и осторожных людей, которые ждали решения суда, чтобы принять какую-то из сторон, и до сих пор верили в его виновность. Однако неожиданное появление Сал Роулинс развернуло бурный поток общественного мнения в сторону подсудимого, и многие из тех, кто громче остальных обвинял Фицджеральда, уже склонялись к его невиновности. Набожные священники путанно рассказывали о персте божьем и о том, что невинные не должны страдать незаслуженно, но все это было дележом шкуры неубитого медведя, потому что решение суда еще не было принято.

Феликс Ролстон проснулся в некоторой степени знаменитым. Движимый обычным состраданием и врожденным стремлением идти наперекор, он в свое время заявил, что считает Брайана невиновным, и теперь не без удивления обнаружил, что его мнение, похоже, окажется верным. Он услышал столько похвал своей прозорливости, что вскоре начал верить, что его вера в невиновность Фицджеральда была основана исключительно на холодном анализе фактов, а не на желании выделиться. В конце концов, Феликс Ролстон был не единственным человеком, который, когда на него нежданно-негаданно свалилась слава, посчитал себя достойным ее. Однако будучи человеком неглупым, он улучил тот краткий миг, когда его слава сияла ярче всего, чтобы сделать мисс Фезеруэйт предложение, и та после некоторого колебания согласилась вверить ему себя и свои тысячи. Она решила, что ее муж — человек незаурядного ума, поскольку давным-давно сделал вывод, к которому остальной Мельбурн только-только начал приходить, поэтому посчитала, что как только она на правах жены получит власть над Феликсом, он, подобно Стрефону из «Иоланты», пойдет в парламент, а там, кто знает, с ее деньгами и его умом она даже может стать женой премьера. Мистер Ролстон, не догадывавшийся о политической карьере, которую уготовила ему будущая супруга, сидел на своем старом месте в зале суда и разговаривал о деле.

— Я знал, что он невиновен, — промолвил он с самодовольной улыбкой. — Фицджеральд слишком симпатичный парень, чтобы пойти на убийство, да и вообще.

Священник, случайно услышавший это замечание, беспечно оброненное оживленным Феликсом, не согласился с ним полностью и прочитал целую проповедь о тесной связи между красотой лица и преступлением, упомянув, что и Иуда Искариот, и Нерон были красавцами.

— А-а… — сказал Калтон, выслушав проповедь. — Если эта поразительная теория верна, тот священник должен быть на удивление праведным человеком!

Этот намек на внешность священника был довольно неуместным, поскольку преподобный джентльмен отнюдь не был уродом. Но Калтон был из тех остряков, кто скорее потеряет друга, чем упустит возможность отпустить удачную шутку.

Когда ввели подсудимого, по переполненному залу прокатился сочувственный ропот — таким нездоровым и усталым он выглядел. Но Калтона озадачило выражение его лица, столь не похожее на выражение лица человека, жизнь которого была только что спасена, точнее, скоро будет спасена, в чем сомневаться не приходилось.

«Ты знаешь, кто украл те бумаги, — подумал он, пристально всматриваясь в Фицджеральда. — А человек, который это сделал, и есть убийца Уайта».

Когда вошел судья и заседание было объявлено открытым, Калтон встал и в нескольких словах обрисовал линию защиты, которую намеревался выстроить.

Первым он вызовет Альберта Денди, часовщика, чтобы доказать, что в четверг вечером в восьмом часу он приходил в дом подсудимого в отсутствие хозяйки и, находясь там, починил часы и выставил на них правильное время. Также он вызовет Феликса Ролстона, друга подсудимого, чтобы доказать, что подсудимый не носил колец и не раз упоминал о том, что эта привычка ему не нравится. Будет вызван Себастиан Браун, дворецкий клуба «Мельбурн», чтобы подтвердить, что в четверг вечером в клуб некой Сал Роулинс было доставлено письмо для подсудимого и что подсудимый покинул клуб почти в час ночи в пятницу. Затем он вызовет Сал Роулинс, чтобы подтвердить, что она доставила письмо для подсудимого Себастиану Брауну в клуб «Мельбурн» в четверг ночью, без четверти двенадцать, и что в начале второго ночи пятницы она отвела подсудимого в городские трущобы недалеко от Литл-Берк-стрит, и что он находился там между часом и двумя ночи пятницы, именно в то время, когда, как предполагается, было совершено убийство.

Первый свидетель защиты, Альберт Денди, под присягой показал:

— Я часовщик, имею свое дельце в Фицрое. Хорошо помню четверг, двадцать шестое июля. В тот день вечером я пошел в Ист-Мельбурн на Паулетт-стрит проведать тетю, она сдавала комнату подсудимому. Когда я пришел, ее не было дома, и я остался ждать ее в кухне. Я посмотрел на кухонные часы — не слишком ли поздно? — а потом на свои часы, и заметил, что кухонные часы отстают на десять минут. Тогда я выставил на них правильное время, а заодно и починил их.

КАЛТОН: В котором часу вы выставили на них время?

СВИДЕТЕЛЬ: Примерно в восемь.

КАЛТОН: Возможно ли, чтобы между этим временем и двумя часами ночи часы отстали на десять минут?

СВИДЕТЕЛЬ: Нет, это невозможно.

КАЛТОН: А вообще это возможно?

СВИДЕТЕЛЬ: Между восемью вечера и двумя ночи? Нет, на это нужно больше времени.

КАЛТОН: В тот день вы тетю видели?

СВИДЕТЕЛЬ: Да, я дождался, пока она пришла.

КАЛТОН: Вы сказали ей, что подвели часы?

СВИДЕТЕЛЬ: Нет, я не вспомнил об этом.

КАЛТОН: Значит, она продолжала считать, что часы отстают на десять минут?

СВИДЕТЕЛЬ: Наверное.

После перекрестного допроса Альберта Денди был вызван Феликс Ролстон, который под присягой показал:

— Я близкий друг подсудимого. Мы знакомы уже лет пять-шесть, и за это время я ни разу не видел, чтобы он носил кольца. Он неоднократно говорил о том, что не любит кольца и ни за что не стал бы их носить.

КОРОЛЕВСКИЙ ПРОКУРОР: Вы никогда не видели, чтобы подсудимый носил кольцо с бриллиантом?

СВИДЕТЕЛЬ: Никогда.

КОРОЛЕВСКИЙ ПРОКУРОР: А вообще видели когда-нибудь в его распоряжении такое кольцо?

СВИДЕТЕЛЬ: Нет. Я видел, как он покупал кольца для дам, но чтобы мужское — никогда.

КОРОЛЕВСКИЙ ПРОКУРОР: Даже кольцо с печаткой?

СВИДЕТЕЛЬ: Да, даже кольцо с печаткой.

После этого свидетельскую трибуну заняла Сал Роулинс, которая под присягой показала:

— Я знакома с подсудимым. Я принесла письмо для него в клуб «Мельбурн» в четверг, двадцать шестого июля, в полночь, точнее без четверти двенадцать. Имени его я не знала. Он вышел в начале второго, и мы встретились на углу Рассел- и Берк-стрит, где мне было сказано его ждать. Я отвела его к своей бабушке, она живет в переулке рядом с Литл-Берк-стрит. Там лежала умирающая женщина, она и послала за ним. Он вошел и говорил с ней минут двадцать, а потом я отвела его обратно на угол Берк-стрит и Рассел-стрит. После того как мы расстались, я услышала, как часы пробили три четверти.