— Пантикапей, как тебе известно, царица, город многоязыкий. Здесь вдоволь людей пришлых, как свободнорождённых, так и рабов. Многие поклоняются не только Аполлону Асклепию, Дионису и Матери Кибеле, но и другим, чужеземным, богам.

— Это не возбраняется, — заметила царица.

— Да. Но не подумай, что я переживаю из-за упавших в последнее время доходов храма Аполлона. Отнюдь.

— И в мыслях подобное не могу допустить, — поспешила заверить Камасария, но в её зелёных глазах, уже несколько утративших от старости изумрудный блеск, мелькнула хитроватая искра.

— Мы не препятствуем поклонению другим богам, — между тем продолжал жрец. — Ибо истинная вера в сознание людей входит значительно медленней, чем нам бы хотелось. Это всё дело времени и обстоятельств. Беда в другом: в Пантикапее появились почитатели Гелиоса.

— Что же тут странного? Солнцеликий бог ничуть не хуже других, — веско сказала царица, но лицо её омрачилось: теперь она начала понимать, куда гнёт хитроумный жрец Аполлона.

— Согласен. Плохо другое — верующие в Гелиоса собираются тайно и ведут речи подстрекательские и опасные.

— Откуда тебе это известно?

— У нас был среди них свой человек… — поколебавшись, ответил жрец.

— Был?

— Именно. Несколько дней назад рыбаки выловили его сетями со дна бухты.

— Убит? — уже с тревогой спросила Камасария.

— В том то и дело, что следов насилия на теле не обнаружено.

— Возможно, он был просто пьян. Такое и раньше случалось.

— Этот человек отличался воздержанием в винопитии. И был отменным пловцом. Он исчез после очередного собрания поклонников Гелиоса, куда пошёл только по моему настоянию — ему казалось, что его заподозрили как нашего сикофанта.

— Ну ладно, пусть Гелиос, — с раздражением молвила царица. — Что там у них случилось, неведомо, а догадки строить — вещь неблагодарная. Напрашивается вопрос — ну и что из этого? Судьба государства ни в коей мере не может зависеть от какого-то безымянного соглядатая, которого угораздило пересчитать ракушки на дне Понта Евксинского. По-моему, твои опасения просто смехотворны.

— Если бы… — жрец посуровел; его глаза метали молнии. — Вспомни, царица, Пергам. Восстание Аристоника тоже поначалу никто не воспринял всерьёз. По моим сведениям, среди почитателей Гелиоса в основном рабы, вольноотпущенники, моряки и даже воины царской хилиии.

— Много?

— Сосчитать их невозможно, всё держится в большой тайне. На свои моления они приходят в плащах с капюшонами, скрывающими лица.

— Возможно, это и впрямь опасно… — в раздумье сказала царица.

— Ещё как, — подтвердил Стратий. — А если учесть, что среди них недавно появился проповедник — к слову, великолепный оратор, — то и вовсе хорошего мало.

— Кто он?

— Неизвестно. Скорее всего, вольноотпущенник. Но не боспорец — его выдаёт говор.

— Интересно, чем твои сикофанты занимаются?! — неожиданно разгневалась Камасария. — Ты принёс мне только догадки, не более.

— Они пытались проследить, где его жилище, — жрец сокрушённо покачал головой. — Но он оказался им не по зубам. Хитёр и предусмотрителен. Похоже, человек битый и бывалый. Есть предположение, что он пергамец.

— Ты обращался к спирарху Гаттиону?

— Да. Но слово жреца для него не указ, — саркастически покривился Стратий. — Ловить беглых рабов и муштровать гоплитов — вот, по его мнению, занятие, достойное государственного мужа. А копаться в умах подданных царя Боспора, и, тем более, разбираться в верованиях, должны другие.

— Самое интересное, что он прав, — резко ответила царица. — Но помощь оказать обязан. Иди, — она поднялась и величественным жестом указала на дверь. — Я поговорю с царём. Если твои догадки верны, нас ждут тяжёлые времена. А если учесть, что скифы требуют каждый год дань всё больших размеров, то… о, боги, сколько крови прольётся! — заламывая руки, в провидческом экстазе воскликнула Камасария Филотекна.

Невольно содрогнувшись при виде неожиданной истерики обычно уравновешенной царицы, Стратий постарался побыстрее исчезнуть. Даже его чёрствая практичная душа в этот миг вдруг издала громкий стон, и мрачные мысли застучали в виски, вызывая головную боль.

Вечерело. Безмятежный Пантикапей всё ещё нежился в лучах усталого солнца, но с севера, от Меотиды, медленно и неотвратимо надвигалась сизо-охристая туча. Возбуждённые чайки белыми молниями кроили небо, оглашая окрестности города истошными криками, и только буревестник, забравшись на недосягаемую для них высоту, жадно ловил чуткими перьями первые порывы надвигающегося шторма.

Царь Боспора спал тяжёлым похмельным сном. В опочивальне стояла духота, насыщенная запахами прокисшего вина, острого мужского пота и дорогих восточных благовоний. На обширном ложе, застеленном богатым атласным покрывалом, валялась скомканная одежда и предметы женского туалета. Сам властелин Боспора лежал на полу, на толстом ковре, в объятиях юной обнажённой гетеры. Дверь в опочивальню подпирал объёмистый сундук — царь ещё с вечера выгнал пинками слуг и приказал телохранителям-фракийцам, лучшим воинам царской спиры, не впускать к нему никого, даже царицу Камасарию Филотекну. Но, как знал Перисад, бабка была очень уж настырной, поэтому, для подстраховки, он и подпёр дверь тяжеленным сундуком.

— А-а-а… — толстая зелёная муха, обстоятельно исследовавшая все волоски на небритом лице царя, наконец разбудила его. — У, подлая… — вяло махнул он рукой, прогоняя назойливое насекомое. — А-а-а… — опять простонал Перисад, ощупывая голову — в этот миг она казалась ему пустотелой наковальней, по которой лупил безжалостный Гефест своим огромным молотом.

Царь встал и, пошатываясь, направился к окну, где стоял столик с яствами и вином. Он попытался налить вино в чашу киафом, но золотистая жидкость больше кропила стол, нежели попадала куда следует. Тогда Перисад, измученный нестерпимой жаждой, швырнул узорчатый ковшик на пол и, схватив кратер обеими руками, прильнул к нему, как телёнок к коровьему вымени. Вместительный кратер показал дно с завидной скоростью, и удовлетворённый царь с облегчением почувствовал, как к нему постепенно возвращается способность здраво мыслить и действовать. Боль в голове утихла, но приободрившийся царь поспешил вылить на своё разгорячённое тело воду из гидрии, стоявшей в углу, рядом с ночным горшком.

Журчание льющейся воды разбудило гетеру. Потянувшись в сонной истоме, она призывно посмотрела на Перисада, приняв соблазнительную позу. Царь недовольно поморщился — ночь для него выдалась не из лёгких (гетера, несмотря на юный возраст, знала толк в любви) — но неожиданное желание, подстёгнутое хмельной волной, бегущей в жилах, напрочь разрушило благоразумное намерение повелителя Боспора приступить как можно скорее к делам государственным, и он, рыча, как дикий зверь, набросился на гетеру, ответившую ему сладострастным стоном. Какое-то время в опочивальне царил бедлам: царь ревел, словно бык, гетера кричала, будто её резали, на пол с грохотом падали золочёные дифры, попадающиеся на пути барахтающихся любовников… Полусонная стража по другую сторону двери опочивальни навострила уши и, посмеиваясь, начала приводить в порядок амуницию — царь проснулся, нужно быть готовым к сиятельному выходу.

Удовлетворённая гетера снова улеглась вздремнуть, теперь уже на постель, но царь с раздражением наградил её увесистым шлепком. Обиженная девушка, капризно надув губы, стала разыскивать своё платье. Одевшись и с трудом отодивнув сундук, показавшийся ему гораздо тяжелее, нежели ночью, Перисад позвал постельничего, маявшегося от безделья со вчерашнего вечера, когда господин наградил его оплеухой и вышвырнул вместе с пуховой подушкой за дверь.

— Проведи, чтобы поменьше видели… — приказал ему царь, показывая на гетеру. — Накинь на неё плащ, наконец. И смотри, если попадётесь царице… Да хоть через окно, болван! Пошёл вон!