— Э-э… — напомнила о себе гетера, выразительно протягивая к нему раскрытую ладонь.

— У-у… — застонал в бешенстве царь, но покорно поплёлся к своей одежде, брошенной впопыхах как попало, где должен был находиться и кошель с деньгами.

К сожалению, его надежды были тщетны: кошель и впрямь оказался на месте, но сплющенные бока замшевого мешочка, расшитого бисером и полудрагоценными камнями, указывали на то, что монеты в нём и не ночевали.

— Поди сюда, — позвал он постельничьего. — Дай, — засунув руку ему за пазуху, царь достал кошелёк своего знатного слуги и высыпал на ладонь гетеры всё его содержимое: золотую драхму и немного серебра. — Ты была просто великолепна, милочка… — с царственной снисходительностью погладил её щёку и поторопился уйти, встреченный громким приветственным кличем сателлитов.

— А, чтоб тебя… — в гневе воскликнула девушка, считающая, что её любовь стоит гораздо дороже. — Пошли, ваше степенство, — с иронией напомнила она приказ царя постельничему, смотревшего на свои деньги, как на свежую могилу матери.

Безутешный слуга молча повернулся и, словно слепой, спотыкаясь, побрёл из опочивальни. Оставленная на какое-то мгновенье без присмотра гетера времени даром не теряла: воровато глядя на согбенную спину постельничего, она молниеносным движением подхватила с пола брошенный царём киаф, дорогую вещицу из серебра с позолотой, и спрятала его под плащом.

— Поторопись… шлюха… — добавил уже тихо постельничий — он всё ещё никак не мог смириться с утратой денег.

Царь нередко брал таким образом «взаймы» у своих слуг и придворной знати, и можно было на пальцах пересчитать случаи, когда он возвращал долг. Поэтому во дворце трудно было встретить кого-либо с подвешенным к поясу кошельком, за исключением иноземных гостей; обычно деньги держали за пазухой. Но, как оказалось, Перисад тоже был не лыком шит…

В андроне стояла такая же удушающая жара, как и в опочивальне. Слабый ветерок со стороны степи, изредка залетая в открытые окна, приносил запах гари и сонмища мух, назойливых и бесцеремонных. Царь сидел на троне и пил охлаждённое вино, впрочем, мало помогавшее избавиться от вялости и сонной одури. На скамье напротив расположился наместник Хрисалиск, всеми правдами и неправдами, наконец, удостоившийся высочайшей аудиенции. Он был коренаст, смуглолиц, с заметно выпирающим брюшком. Его узкие хитрые глазки не знали покоя, бегали, словно мышь в клетке-мышеловке.

— … А ещё, пресветлый царь, хочу доложить тебе, что меоты вовсе распустились, не платят пошлин и дани.

— Сие прискорбно, — отвечал Перисад, старательно избегая взгляда Хрисалиска, чтобы не выдать свой гнев; несмотря на многочисленные пороки, царь Боспора отнюдь не был доверчивым простаком: он знал, что Хрисалиск нечист на руку и не прочь поживиться за счёт казны. — Запиши, — кивнул он главному царскому секретарю, тщедушному человечку с невыразительным лицом.

— Нужны дополнительные войска, чтобы показать силу Боспора, — гнул своё наместник. — Лучше всего — фракийцы. В моём гарнизоне сплошь полукровки, варвары, им бы день до вечера скоротать. Пьянствуют и обжираются, как свиньи…

Это было уже слишком. Напоминание о пьянстве царь почему-то принял на свой счёт. Недобро посмотрев на Хрисалиска, повелитель Боспора процедил сквозь зубы:

— Мы пошлём войска… Завтра же. Но не только, — он повернулся к секретарю: — Напиши мой царский указ… Пусть вместе с гоплитами к меотам отправятся начальник отчётной части, управляющий царским двором и один из агораномов. И проверят на месте, почему до сих пор не вывезен хлеб в Пантикапей, где вино, обещанное ещё с зимы, каким образом утаял воск, доставленный от тебя в прошлом месяце — по записям числится один вес, а на самом деле не хватает и половины. Иди на корабль и жди, — резко приказал царь помертвевшему Хрисалиску. — Позови наварха, — обратился Перисад к секретарю.

Хрисалиск и секретарь поторопились выйти. Царь остался один. Злость улетучилась, и на душу царя лёг холодный камень. Он поднялся и прошёл в смежную комнату, где хранились его личные записи и разные безделушки, не имеющие никакой цены для других, но очень дорогие Перисаду. Покопавшись в резном деревянном ларце, он выудил со дня небольшую парсуну, написанную талантливым заезжим художником. На ней была изображена прелестная женская головка в мелких чёрных, будто смоль, кудряшках. Царь долго смотрел на портрет, не замечая, как из глаз вдруг полились слёзы.

Насмотревшись вдоволь, он тщательно запрятал парсуну и тяжёлой поступью вернулся в андрон. Сел возле окна и задумался, глядя покрасневшими глазами на великолепный вид скованного золотым солнечным панцирем моря с блестящей, как стекло гладью.

Она носила под сердцем его сына, наследника… В ту ненастную штормовую осень, когда она возвращалась из гостей — от отца, басилея фракийского племени одрисов, — боспорскую триеру выбросило на камни Таврики неподалёку от Херсонеса. Спаслись немногие, но среди них её не было…

Воистину, проклятый год, вспоминал царь. Уже зимой, в полнолуние, и его постигло несчастье. Они охотились в горах на пугливых и осторожных муфлонов. Стояла ветреная, промозглая погода, копыта лошадей скользили по гололёду. Одно неверное движение — и его жеребец рухнул в глубокую расселину, прикрытую настом. Перисад упал достаточно удачно, даже не поломав рёбер, но острый, похожий на скребок, камень вонзился ему в промежность, и с той поры его семя стало пустым и безжизненным…

— Великий царь Боспора лелеет умные мысли?

Скрипучий ехидный голос бабки Камасарии заставил царя вздрогнуть.

Он вскочил, как ужаленный, и молча уставился на застывшую маску лица зловредной старухи.

— Я тебя отвлекла? — она с брезгливым высокомерием окинула взглядом Перисада, задержавшись на его изрядно помятой физиономии. — Удивительное прилежание, если учесть многие заботы, выпавшие на твою долю сегодняшней ночью.

Царь промолчал. Лёгкая печаль всё ещё туманила его мозг, и он хотел только одного — побыстрее освободиться от государственных дел, этой нестерпимо тяжкой и скучной для него повинности, и закрыться в опочивальне, где его ждало желанное уединение и отменное вино.

— Надеюсь, что причиной твоей задумчивости являются дела Боспора, — между тем продолжала Камасария Филотекна. — Ибо они давным-давно пришли в упадок. Намедни я прочитала записи начальника отчётной части. Казна почти пуста, серебро для чеканки денег на исходе, склады забиты товарами, их никто не берёт. Скифы жгут поля, требуют немыслимый форос, а наши славные вояки боятся выйти за стены Пантикапея, чтобы примерно наказать зарвавшихся номадов. Гоплиты царской хилии днюют и ночуют в харчевнях, а в их казармах дешёвые уличные гетеры устраивают настоящие вакханалии. И всё это непотребство под боком у повелителя Боспора…

Камасария всё говорила и говорила, а Перисад постепенно наливался желчью. Он так и не сел, стоял перед старухой, как провинившийся эфеб перед наставником. Царь был невысокого роста, лысоват, с достаточно заметным брюшком, но в его покатых массивных плечах всё ещё чувствовалась незаурядная сила, доставшаяся ему в наследство от дедов, воителей-фракийцев.

Наконец он не выдержал:

— Перестань! Всё, о чём ты говоришь, старшая мать, мне известно. Но, видят боги, ни я, ни кто-либо другой не в состоянии изменить неумолимый рок, предначертанный Боспору. Уповать на одну лишь силу в отношениях с номадами глупо и бессмысленно. Когда наши деды пришли сюда, в Таврике жили только разрозненные племена варваров. Мы отвоевали нашу хору почти бескровно, задобрив дарами вождей номадов. Не так ли? Теперь — иное дело. Царь Скилур — мудрый и сильный правитель. Отдадим ему должное, как ни прискорбно это сознавать. В его руках почти вся Таврика, под началом его стратегов многочисленное и хорошо вооружённое войско. И наш удел — увы! — только обороняться и возносить молитвы богам, чтобы они и вовсе не оставили нас в своих милостях.

— И это говорит царь Боспора?! — возмущённо воскликнула царица. — Сие слова труса!