Братья обнялись и потёрлись по скифскому обычаю носами о щёки друг друга. Савмак был напряжён, как тугая тетива лука, а Палак холоден, как лёд.

— А теперь оставьте меня… — велел царь.

Зальмоксис у выхода придержал Савмака за рукав и шепнул на ухо:

— Завтра придёшь в казармы. Я возьму тебя своим оруженосцем, — и, уже не скрывая довольной улыбки, шлёпнул подростка по-братски ниже спины…

Когда закрылась двустворчатая, украшенная накладной резьбой дверь залы, Скилур в глубокой задумчивости подобрал сломанные стрелы и бросил их в очаг. Некоторое время он, не мигая, смотрел на оранжевые язычки пламени, зазмеившиеся по обломкам, затем, печально вздохнув, тяжёлой походкой направился в свои покои.

Когда шаги царя затихли, раздался негромкий скрип, один из ковров, украшающих стены, зашевелился, и в зал через узкую потайную дверь бесшумно, как летучая мышь, проскользнул толстый человек неопределённого пола и возраста, одетый в чёрный плащ. Судя по длинным волосам, с вплетёнными в них разноцветными лентами, подрисованным сажей бровям и нарумяненным вислым щекам, это могла быть женщина; но мускулистые руки с узловатыми пальцами и тщательно, до синевы, выскобленный подбородок говорили об обратном.

Бесполое существо, жрец-энарей, верховный хранитель священного огня царского очага, крадущейся кошачьей походкой подошёл к столику, вылил из кратера в ритон остатки вина и жадно выпил. Затем, бормоча под нос слова молитвы, принялся неспешно выгребать из очага золу.

Когда огромное кроваво-красное солнце коснулось горизонта, и вечерняя прохлада пробудила иссушенную зноем степь, внушительный отряд гиппотоксотов во главе с Палаком покидал Неаполис. Хорошо накормленные низкорослые лошади воинов, чрезвычайно выносливые в беге и неприхотливые, как и их хозяева, сразу брали с места в карьер. Вытянувшись огромным журавлиным клином, остриё которого было нацелено на восток, гиппотоксоты молчаливыми призраками растворились в ночи, вскоре распластавшей на полнеба свои бесшумные синие крылья.

Савмак остановил разгорячённого бегом коня на возвышенности, откуда хорошо просматривалось поле боя. Угрюмый больше обычного Зальмоксис раздражённо рванул завязки панциря. Савмак поспешил помочь ему.

— Перевяжи… — буркнул Зальмоксис, морщась: копьё гоплита пробило не только добротный пластинчатый панцирь, но и кольчугу, и раненное левое плечо обильно кровоточило.

Подросток сноровисто развязал ремни перемётной сумы, достал кусок чистой тонкой холстины и алабастр с целебной мазью. Обмыв водой рану, он, как заправский лекарь, наложил тугую повязку и помог старшему брату облачиться в доспехи.

Катафрактарии скифов, огрызаясь на скаку смертоносными стрелами из мощных дальнобойных луков, пробивающих даже панцири, отступали. Фаланга херсонесских гоплитов, ощетинившись сарисами[222], наступала в полном молчании. По флангам сверкающего железом доспехов квадрата фаланги пелтасты[223] рубились со скифскими гиппотоксотами. Под стенами Херсонеса догорали баллисты и катапульты скифов, и тугие дымные жгуты жадно тянулись к безоблачному небу, где уставшее за день солнце медленно скатывалось в спокойную морскую лазурь.

Бой был проигран ещё вчера, когда лазутчики Зальмоксиса донесли, что на помощь осаждённому Херсонесу прибыла подмога. Ранним утром около десятка триер с воинами, разметав по пути немногочисленный флот скифов, состоящий в основном из бирем их союзников-тавров, бросили якоря в херсонесской гавани. Когда рассвет положил первые золотые мазки на красную черепицу городских крыш, скифы рассмотрели, кто осмелился помочь Херсонесу — на мачтах триер трепетали вымпелы понтийского флота. Царица Лаодика сдержала слово, данное херсонесскому посольству, сидевшему в Синопе с весны…

Зальмоксис бросил взгляд на море и выругался: неторопливые волны были пустынны, и только на горизонте постепенно таяли в вечерней дымке несколько белоснежных парусов. Значит, союзники Скилура тавры бежали.

К войску скифов, осаждавшему Херсонес, тавры примкнули с большой неохотой. Полгода дипломатические ухищрения Скилура не имели успеха, и только когда разгневанный Палак разгромил войско тавров из племени арихов, самых ярых противников союзнического договора, и привязал скальпы их двух вождей к уздечке коня, дело сладилось. Сложность положения тавров заключалось в том, что они испокон века жили с Херсонесом в мире и согласии, так как имели общее божество — Деву. Но с другой стороны ссора с соседями-скифами могла принести только вражду и кровь, так как противостоять повелителям равнин союз племён тавров был не в состоянии. Подписав союзнический договор, вожди тавров выговорили себе очень важное условие: не посылать своих воинов под стены Херсонеса. Но Скилура это вполне устраивало — ему нужен был лишь флот, потому как тавры слыли отменными мореходами и в этом искусстве не уступали даже грозным «псам» Понта Евксинского — пиратам-сатархам. И вот теперь они предали скифов, почти без боя пропустив триеры Понта в херсонесскую гавань…

С возвышенности, где стоял Зальмоксис и его немногочисленные телохранители, Херсонес был виден, как на ладони. Савмак жадно всматривался в недавно ещё пустынные улицы города, теперь заполненные ликующими херсонесцами. Прикрытый со стороны степи мощными стенами и крепостными башнями, Херсонес, казалось, вырастал прямо из морских вод, белокаменный и стройный. Его храмы и дома были украшены гирляндами цветов, а над акрополем кружили голуби, с привязанными к лапкам разноцветными ленточками в честь долгожданной победы над варварами.

Прошёл уже год с той поры, как Савмак стал оруженосцем Зальмоксиса. Старший брат его особо не жаловал, но и не обижал. Савмак возмужал, раздался в плечах, научился владеть оружием не хуже, чем бывалые воины. Многочисленные походы и стычки с эллинами и сарматами оставили на теле Савмака свои отметины-шрамы, которыми подросток гордился. Теперь у него был отменный конь, подаренный Зальмоксисом, и панцирь, снятый в одном из набегов с заарканенного под Танаисом эллина-работорговца.

— Савмак! — окликнул подростка Зальмоксис. — Скачи в Напит[224], предупреди номарха, что мы будем в крепости к утру. Пусть приготовят завтрак и корм для коней… — голос его дрогнул и пресёкся. — Гонца к царю, скажешь номарху, я отправлю сам… — после паузы добавил он усталым голосом.

Ночная степь встретила Савмака настороженной тишиной. Позади чёрными громадами высились зализанные временем холмы, а под копытами жеребца стелилась мягким войлочным ковром коварная равнина, скрывающая в высоком разнотравье ямины и буераки. Савмак отпустил поводья, доверяя чутью коня, неспешно рысившего к виднеющимся вдалеке сигнальным огням Напита.

Неожиданно жеребец испуганно всхрапнул и перешёл на галоп. Подросток едва не свалился с потника, заменявшего скифам седло, но вовремя придержался за коротко подстриженную гриву. Жеребец теперь мчал по степи, не выбирая дороги. Савмак оглянулся и его прошиб холодный пот: позади сверкали многочисленные фосфоресцирующие точки. Волчья стая вышла на ночную охоту.

Савмак достал лук, попробовал тетиву, отозвавшуюся звонким басовитым звуком, пристроил поудобней колчан. Из-за горизонта показался краешек лунного диска, и ему стали видны серые тени, стелющиеся в стремительном беге среди ковыля. Первая же стрела попала в цель — матёрый волк, попытавшийся схватить жеребца за заднюю ногу, взвыл от боли и грохнулся на землю, пытаясь зубами выгрызть жалящую острую боль в груди. Но настигнувшие зверя сородичи не отличались состраданием, и волк снова взвыл, уже от отчаяния, когда жадные клыки стали рвать его ещё живую плоть.

Пока стая расправлялась со своим оплошавшим соплеменником, Савмак попытался повернуть скакуна в сторону Напита. Но ошалевший от ужаса жеребец закусил удила, и управлять им не смог бы даже человек богатырской силы. Отчаявшийся подросток оставил свои бесплодные попытки обуздать коня, и снова взялся за лук — стая опять припустила вслед вожделенной добыче.