— А Макробий подождёт. Я ему напишу. Сейчас же… — Лаодика позвала служанку и приказала принести письменные принадлежности…

Второй сын царя Понта, Хрест, худощавый высокий мальчик, лицом похожий на мать, необычайно серьёзный и замкнутый, пристроился возле окна просторной детской комнаты дворца с пергаментным свитком в руках. Он читал сочинение по истории Сфера Боспорского[46].

Неподалёку его сестры Ниса, Роксана и Статира под надзором няньки, пожилой, степенной матроны, учились вышивать. Занятие это было откровенно скучным, поэтому девочки не столько прилежно накладывали стежки на ткань, сколько дурачились и хихикали. В конце концов няньке надоело их увещевать, и она подсела к самой младшей дочери Митридата Эвергета, шестилетней Лаодике. Хрупкая и тихая нравом девочка старательно выводила остро заточенным стилосом[47] на вощёной дощечке пока ещё не совсем красивые буквы — её уже начали учить читать и писать.

Тем временем солнце перешагнуло полуденную черту и всё больше клонилось к закату. Северный ветер пригнал облака, пока ещё пушистые, светлые, но горизонт над морем потемнел, нахмурился — где-то там, в морских далях, вызревало ненастье. Дети с нетерпением стали поглядывать на дверь — ждали, когда появятся слуги с парадной одеждой, чтобы нарядиться и вместе с родителями отправиться на приём римского легата.

Наконец пришёл дворцовый ойконом[48] со свитой из служанок, и дети с их помощью начали обряжаться в богато затканные золотой нитью наряды, в покрое которых больше просматривался персидский стиль, нежели эллинский или римский.

Вскоре в детскую зашла и царица-мать с раскрасневшимися ланитами, взволнованная и немного рассеянная. Мимоходом погладив по головке рыжеволосую сероглазку Нису и чмокнув в щёчку пухленькую Роксану, она занялась Хрестом — нежно потрепала сына за ухо и что-то шепнула, от чего он растянул свои тонкие губы в торжествующей улыбке. Причина его радости стала понятна, когда в детскую внесли великолепный персидский акинак[49], реликвию Понтийских царей — наследство деда Фарнака. До сих пор акинак вместе с другим оружием висел на стене андрона, но сегодня мать подарила его Хресту по случаю предстоящего царского выхода.

И только когда акинак прицепили к златокованому поясу царевича, Лаодика заметила отсутствие Митридата.

— Где твой брат? — обратилась она к Хресту.

— Спроси у ветра, — беззаботно ответил тот, любуясь волнистой голубизной клинка и пробуя пальцем остроту лезвия. — Наверное, опять собрал толпу полунищего демоса и затеял какую-нибудь игру. Фи, — наморщил нос царевич, — от него так скверно пахнет, когда он возвращается после своих забав.

— Я ведь ему запретила! — разгневалась царица-мать. — Мерзкий мальчишка! Где Гордий? — спросила у няньки.

Та молча пожала плечами — держала во рту булавки, которыми крепила пышные и необычайно красивые русые волосы Лаодики-младшей.

Царица вспыхнула, накричала на служанок, подвернувшихся под руку, и неизвестно, что ещё могла бы натворить во гневе, переполняющим её, но в этот миг на пороге детской появился Митридат. Спокойным взглядом окинув собравшихся, он сдержанно поклонился матери и молча направился в угол, где на скамье лежала его одежда.

— Где ты был? — заступила ему дорогу царица.

— Купался, — коротко ответил Митридат.

— Я тебе запрещаю — слышишь, запрещаю! — без моего ведома покидать дворец. Сыну царя Понта не пристало слоняться по улицам Синопы со всяким сбродом.

— Мои друзья не сброд, — возразил Митридат довольно миролюбиво. — Сегодня я был с Гаем, сыном наварха Гермайи, и племянником мудрого Дорилая Тактика.

Но, вместе того, чтобы успокоиться и удовлетвориться учтивым объяснением обычно строптивого сына, Лаодика ещё больше вскипятилась: стратег Дорилай не принадлежал к кругу её друзей и почитателей. Скорее наоборот — наушники из числа придворной знати не раз докладывали царице, что Дорилай Тактик весьма неодобрительно отзывался о её тесных связях с Римом.

— Ты… ты смеешь со мной пререкаться?! Все твои друзья — сброд, сброд, сброд! И поди вон отсюда, вымойся, как следует — от тебя разит конюшней.

Возможно, Митридат и сдержался бы от резкого ответа, но тут ему на глаза попался Хрест — он подошёл поближе и с вызывающим видом поигрывал дедовским акинаком. Митридат понял, что эта реликвия, которая должна была принадлежать ему по праву старшинства как прямому наследнику престола, перешла в руки брата, нелюбимого им за двуличный нрав.

Вспыхнув, Митридат надменно выпятил подбородок и, медленно роняя слова в густую, настороженную тишину детской, сказал:

— Я предпочитаю запахи конюшни тем персидским благовониям, коими некто пользуется, дабы прослыть неотразимым покорителем женских сердец.

Царица окаменела. Они стоят друг против друга такие непохожие внешне (Митридат был вылитый отец) и такие схожие характерами: сын — сверкая янтарными всполохами дерзких глаз, а мать — потерявшая дар речи от ярости.

Лаодика поняла более чем прозрачный намёк сына, как и ойконом, едва не упавший без чувств в ожидании грозы — к благовониям питал слабость Клеон. О его отношениях с царицей знали почти все придворные, за исключением царя. Впрочем, в мысли повелителя Понта проникнуть не дано было никому, а его поступки всегда отличались непредсказуемостью.

Но гроза так и не разразилась: ни на кого не глядя, с высоко поднятой головой, царица вышла из детской.

Митридат, недобро взглянув на Хреста, после ухода матери сразу растерявшего весь свой гонор и поспешившего спрятаться за спину толстяка-ойконома, стал неторопливо одеваться. Ему помогал Гордий, верный слуга и оруженосец — служанкам царевич запрещал прикасаться к своей одежде. Он считал, что негоже воину уподобляться женоподобным и изнеженным прожигателям жизни. А таких водилось немало среди отпрысков понтийской знати. Они пытались подражать роскошествующим римским патрициям, при этом забывая, что и ратный труд для римлян был обыденным и обязательным.

Легат Рима Марк Эмилий Скавр вступил под своды андрона с непроницаемым лицом. Сопровождавшие его центурион[50] и десяток отборных воинов, рослых, закалённых в боях ветеранов, остались за дверью. Скавр на мгновение приостановился на пороге парадного зала, словно для того, чтобы усладить свой слух негромкими, чёткими командами центуриона и звоном оружия легионеров; затем решительной, твёрдой поступью направился к трону, где восседал владыка Понта.

В зале, несмотря на вечернюю прохладу, всё ещё было душно — чересчур много придворных и понтийской знати толпилось здесь в ожидании посла грозного Рима, чьё прибытие в Синопу представляло собой явление значительное и тревожное.

Царь Митридат V Эвергет чувствовал себя неважно. Только усилием воли он сдерживал дурноту, подступившую к горлу. Когда посол появился в андроне, царь ощутил, как больно сжалось сердце. По его бледному, осунувшемуся лицу пробежала тень; борода, подстриженная на персидский манер, дёрнулась, на скулах заиграли желваки.

Заметив встревоженный взгляд придворного лекаря, иудея Иорама бен Шамаха, не спускавшего с него глаз, Митридат на мгновение успокаивающе прикрыл веки. Лекарь с мольбой поднял выпуклые чёрные глаза к потолку. Царь понял эту немую просьбу — расслабься, успокойся, охлади разгорячённый мозг. Угрюмая улыбка чуть тронула плотно сжатые губы царя — Иорам бен Шамах был одним из немногих, в преданности кого он не сомневался…

Приветствие легата было кратким и сухим, что вызвало тревожный шепоток среди собравшейся в андроне знати.

Митридат Эвергет, заставив себя ответить любезной улыбкой и принятыми в подобных случаях изысканными, витиеватыми выражениями, не смог сдержать гневных всплесков в своих глазах. Взгляды царя и легата встретились, столкнулись. Скавр упрямо, по-бычьи, боднул головой воздух и с вызовом выставил вперёд левую ногу, будто собираясь обнажить меч. Секретарь легата, тщедушный человечек с жёлтым, измученным лихорадкой лицом, истолковал это движение по-своему — к досаде Скавра, намеревавшегося во что бы то ни стало вывести царя Понта из равновесия, — он быстро подал послу пергаментный свиток с печатями Сената. Скавру ничего иного не осталось, как с вынужденным поклоном, больше похожим на небрежный кивок, передать послание Митридату Эвергету, присовокупив несколько приличествующих моменту фраз сдавленным от охватившей его злости голосом.