— Но ты-то сумел? — как бы невзначай обронил Эрот, потянувшись за киафом, чтобы наполнить чашу гостя.

— Да, — победно улыбаясь, ответил Мастарион. — Ну, не совсем так… — спохватился он, опасливо косясь по сторонам. — Кое-что, совсем немного…

— Не прибедняйся, ты у нас известный хитрец, — польстил ему рапсод. — Коль уж тебе в своё время удалось обмануть сверхбдительных ольвийских жрецов, то варваров и подавно. Не так ли?

— Ты прав, — сделал важную мину Мастарион. — Но это мне вылилось в приличную сумму, — не удержавшись, пожаловался он.

— За всё в этой жизни приходиться платить, — философски заметил Эрот.

— Я спрятался в повозке сарматских[263] купцов, под тюками с тканями. Рёбра болят до сих пор… — поморщился Мастарион, ощупывая бока. — Скифская стража пропустила их без проверки.

— Это что-то новое, — прищурился рапсод. — С каких это пор скифы так задружили со своими извечными врагами?

— С недавних. Прошлой осенью в Неаполисе были послы царя роксолан[264] Тасия. Теперь между ним и Скилуром мир и согласие. Роксоланы даже сопровождают караваны со скифской пшеницей.

— Тревожное известие… — нахмурился Эрот. — Похоже, грядёт большая война.

— И я так думаю. Потому и бежал на Боспор. Пока варвары не захватят хору Херсонеса, сюда они не сунутся. А это не так просто.

— Не знаю, не знаю… — задумчиво произнёс рапсод. — Если к скифам присоединятся и сарматы — быть беде. Боспору этот натиск не сдержать. По моим сведениям, казна пуста, среди приближённых царя распри и разброд, вожди меотов и синдов отказываются давать пополнение в войска, а из Перисада главный стратег, как из лягушки мул.

— Неужто всё так плохо? — встревожился Мастарион. — О, лучезарный Гелиос, будь ко мне милостив! — вдруг возопил он в порыве пьяной страсти. — Если и здесь я не найду покоя, то мне, вечному скитальцу без рода и племени, один путь — в аид.

— Успокойся, — рассмеялся Эрот, глядя на пустившего слезу приятеля. — Поверь — жизнь прекрасна. Даже такая. Пей, ешь, веселись, пока мойры не вспомнили о твоём существовании. Да, в этом мире всё скучно и постыло, но главная мудрость и состоит в том, чтобы не замечать этого. В противном случае душа твоя истлеет от терзаний, и ты будешь мёртв ещё до того, как оборвётся нить твоей жизни. Эй, милейший! — схватил он за руку пробегающего мимо слугу. — Принеси кифару. И вина, побольше вина! — с этими словами рапсод принялся за свою порцию фаршированной антакеи, с видом знатока вкушая зашитые в рыбье брюхо креветки.

Харчевня постепенно наполнялась городским демосом. Важные персоны — купцы, знать, воины царской хилии и чиновники — сюда не захаживали, несмотря на то, что кухня и вина у старого хрыча, хозяина харчевни, были отменными. В основном здесь обретались небогатые ремесленники, любители игры в кости, странствующие музыканты и певцы, малоизвестные атлеты, чужестранцы и моряки. Гетер не пускали и на порог — по известной причине древний воитель за старые добрые нравы и порядки не мог терпеть их. Но разновозрастные шлюхи, совершенно непонятно из-за чего (увы, такова женская натура), слетались к харчевне, как мухи на мёд, и в вечернее время не давали проходу подгулявшим клиентам старика (что не вызывало особых трений) и праздношатающимся горожанам мужского пола, которые в душе были не прочь предаться вакхическим усладам, и только недремлющие глаза бдительных матрон заставляли их громко возмущаться и сетовать на несчастного блюстителя нравов, расплодившего возле своей харчевни столько нечисти. К слову сказать, из-за этих сражений заведение старика пользовалось известной славой, приносившей ему немалый доход.

Тем временем солнце медленно клонилось к закату, растворяя жаркими лучами дальние горы в колеблющееся марево, местами вспучивающееся золотым багрянцем. Красная черепица крыш исторгала накопленное за день тепло, и над домами вставали трепетные столпы горячего воздуха, но улицы и переулки уже погрузились в тень, и вечерняя прохлада благостно разливалась по предместью и гавани, постепенно поднимаясь к акрополю, где блистали первозданной белизной колоннады храмов. Где-то в казармах взревел рог, призывая гоплитов к вечерней поверке, и перепуганная голубиная стая взмыла в небо, догоняя усталых чаек, торопившихся отдохнуть на ласковой морской волне.

Безмятежный Пантикапей, главная твердыня Боспорского царства, окунувшись в вечернюю негу, отдыхал от трудов праведных.

Савмак привычными движениями снимал воинскую амуницию. Сегодня выдался трудный день: меоты пригнали в Пантикапей табун лошадей для царской спиры, и наёмные гиппотоксоты, стоящие по рангу гораздо ниже личной охраны царя, объезжали ещё не знавших седла дикарей. Горячие, чистокровные жеребцы нисейской породы, специально взращённые в степях Меотиды для боспорского царя, доставили много хлопот укротителям, несмотря на то, что среди них были лучшие из лучших, в основном миксэллины.

Теперь Савмака узнать было трудно. Он повзрослел, возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные на эллинский манер волосы открывали высокое чело, ещё не изборождённое морщинами ранней зрелости, проницательные серые глаза сверкали умом и той особой настороженностью, обычно отличающей людей немало повидавших и переживших, которым есть что скрывать от окружающих.

По прибытию в Пантикапей гребцы-рабы пиратского миопарона «Алкион» разделились: римляне и фригийцы вернулись в родные края, эллин-флейтист уехал в Херсонес, где у него жили родственники, а два скифа, проданные в рабство вождём своего племени за долги, предпочли остаться в столице Боспора, нанявшись конюхами в царские конюшни. Фракийцы, дети суровых гор, восхищенные красотой и богатством Пантикапея, тоже последовали их примеру, записавшись в царскую хилию, где служили только выходцы из Фракии, откуда были родом и ныне правящие на Боспоре Спартокиды.

Лишь Савмак, Тарулас, Пилумн и гигант-кормчий римской триремы Руфус некоторое время болтались без дела по столице, перебиваясь случайными заработками в гавани. Впрочем, это обстоятельство их мало смущало — опьянённые воздухом свободы, они пребывали в блаженном состоянии, чувствуя себя как рыбы в воде среди многочисленного и многоязычного городского демоса. Вскоре у них появились новые знакомые и приятели среди моряков, грузчиков, вольноотпущенников и рабов, к которым они питали особую слабость по вполне понятным причинам. «Алкион» решили пока не продавать, хотя на такое добротное и быстроходное судно положили глаз многие купцы, — оставили его стоять на приколе в небольшой бухточке под присмотром старого морского волка на покое, полупирата, забулдыги и сквернослова, что особенно импонировало Пилумну, нашедшему в нём родственную душу.

Макробий, едва ступив на причал гавани, исчез, будто его поглотил Тартар. Месяца два о нём не было ни слуху, ни духу. Что, собственно говоря, вовсе не волновало нашу четвёрку. Но однажды их разыскал посыльный, передал значительную сумму денег — Пилумн от такой щедрости долго не мог прийти в себя, пока не напился до изумления, — и пригласил от имени Макробия отужинать в городском пританее, от чего уже Тарулас-Рутилий едва не лишился дара речи: на такую честь могли претендовать только люди богатые и знатные, не чета им, бездомным бродягам. Бывший римский центурион хотел было отказаться, но Руфус и особенно Пилумн, большой любитель дармового угощения, настояли на столь лестном приглашении, и дней десять спустя наша четвёрка в новых одеждах, купленных за деньги Макробия, важно возлежала на мраморных скамьях пританея в окружении вышколенных слуг и поваров, исполнявших любую прихоть гостей. Сам ростовщик так и не показался, но всё тот же посыльный, пронырливый малый-каллатиец, передал им пергаментные свитки — договора, обычно заключаемые с царскими наёмниками. Это обстоятельство и вовсе добило простодушного Пилумна, тут же осушившего три чаши подряд за здоровье бывшего покровителя.