На агоре в любое время дня многолюдно. Огромный фонтан, отделанный привозным мрамором, плещется желанной прохладой, а полуденный зной кажется не таким невыносимым в тени навесов, сооружённых вокруг площади, украшенной статуями, стелами и колоннами зданий, соединённых крытыми галереями. Молодые девушки с гидриями[257] в сопровождении степенных матрон в высоких головных уборах с ниспадающими на плечи покрывалами — дань варварской моде — щебечут у водоразборного бассейна с кристально чистой холодной водой, бегущей сюда по керамическим трубам из горных источников, и их невинный лепет заставляет трепетать мужественные сердца воинов царской спиры[258], щеголяющих начищенным до нестерпимого блеска оружием и пёстрой одеждой из дорогих персидских тканей. Убелённые сединами старцы под навесами неторопливо и обстоятельно обсуждают последние городские новости и сплетни, сокрушаясь по поводу дороговизны привозных вин и попивая местное боспорское. Купцы из метрополии, собравшись в плотные группы, едва не шепотом решают важную проблему — как сбить цены на сочную боспорскую солонину, пользующуюся большим спросом в Аттике[259]. Гордые потомки Спартокидов[260] в белоснежных, украшенных нашивными золотыми бляшками одеждах — опять-таки влияние варварского окружения — медленно прохаживаясь в обществе слуг и блюдолизов, с вальяжным цинизмом сибаритов беседуют об отличии в мировоззрении давно почивших философов Смикра и Сфера Боспорского и возмущаются плохим состоянием городских терм, где который год не могут отремонтировать гимнастический зал.
Наш путешественник, наконец, постепенно приходит в себя. С неожиданным удивлением он таращится на праздношатающихся горожан и приезжих, и ему начинает казаться, что это вовсе не варварский Восток, населённый кровожадными номадами в звериных шкурах, как ему представлялось, а благолепные, милые его сердцу Афины или другой город Эллады, где такая же агора и театр, храмы и рынки, харчевни и мастерские, и, наконец, такой же вздор и бессмыслица в выспренних речах власть имущих и людей менее знатных и богатых, стремящихся приобщиться к сонму избранных — спартокидской аристократии.
— …Идём поскорее, любезнейший мой друг. Что проку в бестолковом шатании по городу, если вокруг столько соблазнов. Мой язык уже давно присох к горлу, а в желудке стоит сушь почище, нежели в пустыне. Сюда, сюда, здесь подают самые крепкие в Пантикапее вина. И даже не разбавляют водой. Между прочим, скифы знают толк в этих делах. Нам, эллинам, стоило бы у них поучиться. Сюда, вход здесь. И не нужно пялиться на этих уличных замарашек. Мы сейчас выпьем, и я найду тебе юную красивую гетеру по сходной цене и на целую ночь. Не споткнись о порог…
Так балагурил рапсод Эрот, едва не силком тащивший своего приятеля Мастариона в одну из харчевен, где обычно коротали время игроки в кости. Гость из Неаполиса, ошеломлённый величием столицы Боспора и многолюдьем на улицах и площадях, пытался сопротивляться, но цепкий, как клещ, рапсод, посмеиваясь, слегка наподдал ему коленкой под зад, и Мастарион опомнился только за столом с огромной чашей в руках, которую успел осушить невесть когда.
— Повторить! — скомандовал Эрот, и тёмное вино хлынуло пенной струёй в скифос[261] Мастариона. — Мой демон сегодня ненасытен и ему совершенно нет дела до того, что кошелёк несчастного рапсода пуст, а такие верные друзья, как ты, Мастарион, увы, встречаются не часто. Надеюсь, ты не откажешься заплатить за нашу скромную трапезу?
— У-р-р… — проурчал хозяин харчевни из Неаполиса Скифского в ответ, торопясь проглотить очередную порцию неразбавленного вина. — Уф! — воскликнул он, в блаженстве поглаживая округлый живот. — Клянусь Гелиосом, я воспарил на Олимп. Эрот, это не вино — нектар. Даже в Ольвии такого не сыщешь, хочешь верь, хочешь нет.
— Верю, верю… — успокоил его рапсод, снова доливая в чашу приятеля. — Однако неплохо бы и подкрепиться. Эй, ты, купидон! — окликнул он разбитного малого, слугу-вольноотпущенника, кудрявого, как месячный барашек, со смешливым лицом проказливого фавна. — Мечи на стол, что повкуснее. Да побыстрей, видишь, мой друг голоден, как Сцилла с Харибдой.
— Да, но… — слуга незаметно для Мастариона похлопал по-своему кошелю, подвешенному к поясу. — Позволю тебе напомнить, — продолжил он шёпотом, наклоняясь к уху рапсода, — что в прошлый раз ты мне задолжал некую сумму…
— Ты прав, ты прав, мой златокудрый. Видишь, я каюсь, мне очень стыдно, а посему наполни снова этот кратер и принеси фаршированную креветками рыбу. — Эрот бесцеремонно полез за пазуху Мастариона, достал оттуда припрятанный кошелёк и потряс им перед носом слуги. — Вот, утешься, страдалец. За всё будет уплачено в полной мере. И смотри — мой друг очень важный господин, его знает сам царь Перисад: если ты ему не угодишь, будешь собирать долги в царском эргастуле. И не забудь лепёшки и зелень! — крикнул рапсод вслед напуганному слуге, словно на крыльях понёсшемуся в поварню.
— Однако… — наконец прорвало и ошарашенного Мастариона; он тешил себя мыслью воспользоваться гостеприимством рапсода, изрядно опустошившего винные запасы его харчевни в Неаполисе в последний приезд. — Мне кажется, что… в общем, эти деньги… — Мастарион хотел развить свою мысль, но не успел.
— Спасибо! — с горячностью хлопнул его по плечу рапсод. — Я всегда в тебя верил. Ты настоящий друг. И, между прочим, брат по вере. Как и ты, я преклоняюсь перед Гелиосом, он мой бог.
— Правда? — просиял Мастарион, мигом забыв свои терзания. — Это для меня новость.
— Когда я тебе врал? — изобразил оскорблённую невинность Эрот. — Долгие дни и ночи раздумий, сомнений и колебаний наконец закончились. Братство Гелиоса — вот моё будущее, мой удел. А поэтому выпьем, Мастарион. В аид Тота и Ахурамазду, Зевса и Сераписа, Кибелу и Аримана! И да воссияет Гелиос!
— Дай я тебя расцелую, — заметно опьяневший Мастарион облобызал насмешливо ухмыляющегося рапсода. — Воистину, ты мой брат. Поди сюда! — позвал он слугу, с некоторой опаской наблюдавшего за ними в ожидании заказа, шкворчащего на противне. — Ещё вина! — потребовал гость Пантикапея. — И самого лучшего.
— Что тебя привело в Боспор? — поинтересовался Эрот, с удовольствием располагаясь на широкой скамье, покрытой толстой кошмой.
Древний эллинский обычай возлежать во время трапезы на Востоке постепенно предавался забвению. Но хозяин харчевни, обедневший потомок первопоселенцев в Таврике, выживший из ума старик, свято чтил заветы и законоуложения предков. Поэтому в его заведении, больше похожем на обычный притон поклонников Лаверны, стояли древние ложа и низкие столы с массивными столешницами, используемые завсегдатаями харчевни для игры в кости.
— М-м… — промычал Мастарион, набивая рот восхитительно пахнущей ароматическими травами антакеей. — Вж… бше…льзя… — еле проговорил он, усиленно орудуя челюстями; Эрот с трудом уловил смысл сказанного: «Там больше жить нельзя».
— Почему?
— Клок-клок-клок… — достаточно объёмистая мегарская чаша показала дно с удивительной быстротой. — У-уф… — Мастарион наконец последовал примеру рапсода и растянулся на скамье. — Царь Скилур доживает последние дни. За нас, чужаков, некому больше заступиться. Обложили данью, поборами — не продохнуть. Молодой Палак и Зальмоксис почти всё время в походах. В Неаполисе правит в их отсутствие двоюродный брат Скилура, номарх… Бешеный пёс, доложу тебе. Ненавидит всех чужеземцев лютой ненавистью. Многие ремесленники, лучшие из лучших, под разными предлогами уже бежали в Херсонес, на Боспор и в метрополию[262]. Остались только те, кто сумел кое-что скопить на заказах Скилура: вывезти эти сбережения и трудно и опасно для жизни.
