На пороге сыроварни Палака встретила поклоном худая женщина с обезображенным лицом.

— Мне нужен копчёный сыр, — брезгливо покривившись, надменно сказал Палак. — Много сыра.

— Прости, господин, но тот сыр, что у нас есть, предназначен для пантикапейского купца Аполлония. Он уже уплатил за него, и царский рыночный надсмотрщик поставил на запечатанные корзины своё клеймо.

— Купцу торопиться незачем. Он подождёт, пока вы заготовите недостающее количество. Где корзины? Я хочу посмотреть.

— Но, господин, сам превеликий царь Скилур велел…

— Уберись с дороги, мерзкая женщина! Пошла прочь! — Палак оттолкнул её в сторону. — Мне лучше знать повеления царя.

Он уже шагнул внутрь, как кто-то рывком за руку вытащил его обратно. Взбешённый Палак круто обернулся — и столкнулся лицом к лицу с Савмаком.

— Как ты смеешь! Это моя мать! — губы подростка дрожали, глаза округлились и сверкали, как у камышового кота, рука лежала на рукояти акинака, подвешенного к поясу.

— Эта… женщина, она твоя мать? — на миг опешил Палак: только теперь он узнал бывшую наложницу отца; но тут благоразумие оставило царевича, и он в ярости воскликнул: — Тогда и ты убирайся вон, паршивый щенок! — уже и вовсе не помня себя, Палак хотел наотмашь ударить Савмака нагайкой.

Сверкнуло лезвие акинака, и Савмак коротким, но точным ударом плашмя выбил нагайку из рук брата.

Палак взбеленился. Словно обезумевший, он вырвал из ножен свой акинак и набросился на Савмака, горя желанием изрубить дерзкого подростка на куски. Но, запальчивый не менее старшего брата, сын наложницы не дрогнул — взвизгнув, как рысь, он вихрем закружил вокруг наследника престола, нанося пусть недостаточно сильные, но коварные и точные удары.

На шум драки сбежались рабы-сыровары, служанки и наложницы царя, вытряхивавшие неподалёку ковры. Бедная Сария несколько раз порывалась броситься под меч Палака, чтобы грудью защитить своё дитя от неминуемой, как ей казалось, гибели, но её удерживали подруги-служанки. Кто-то из них побежал позвать стражу — разнять сцепившихся в поединке братьев не было никакой возможности. Телохранителю, было сунувшемуся на помощь Палаку, его повелитель едва не выбил зубы сильным ударом кулака — царевич хотел сам расправиться со строптивцем. Но в Савмака словно вселился дух бога войны Вайу: он рубился, как заправский воин, и временами Палаку приходилось переходить в защиту, чтобы спасти свою жизнь от разящих выпадов.

— Остановитесь… — это было сказано негромко, но внушительно, голосом, привыкшим повелевать; казалось, что где-то рядом тихо пророкотал гром.

Окружавшие драчунов низко склонили головы — никто не заметил, как подъехал на невысокой мохноногой кобылке сам царь. На плечи у него был накинут плащ-гиматий пурпурного цвета, а длинные вьющиеся волосы с обильной сединой схватывала на лбу красная лента, шитая золотом.

Братья опустили акинаки. Они стояли перед отцом потупившись, с напускным смирением, но в душе каждого бушевал огонь ненависти.

— Идите за мной… — царь тронул поводья.

По дороге он приказал двум телохранителям, сопровождавшим его всегда и везде:

— Пусть мои сыновья, не мешкая, соберутся в парадной зале дворца.

В зале, довольно обширном помещении с высокими расписными потолками, было прохладно. На свежепобеленных стенах висели ковры, дорогое оружие и доспехи. Ковры устилали и пол. В центре стоял круглый очаг из глины; его окружали шестнадцать резных деревянных стояков, поддерживающих конусообразное перекрытие с отверстием для дыма. В очаге неярко тлели древесные угли, к которым примешивали ароматные травы. Это был алтарь покровительницы царского рода, матери всего живого, Великой Табити.

Царь Склиур суровым взглядом обвёл стоящих перед ним сыновей. Уже извещённые о случившемся, они не смели от стыда поднять головы. Смертельный поединок между братьями у скифов считался большим грехом, и они с трепетом ждали решения отца.

Впереди, рядом, стояли Зальмоксис и Палак. Старший сын царя, как всегда был угрюм и невозмутим. И только временами в его чёрных, глубоко посаженных глазах мелькали искорки затаённого злорадства — непомерный гонор и заносчивость наследника престола вызывали в его душе неприязнь. Изредка он поглядывал на трепещущего Савмака, и тогда в его густой бороде проскальзывало подобие улыбки.

Красный, как варёный рак, соправитель и наследник Скилура нервно покусывал губы, мысленно бичуя себя за непозволительную в его положении несдержанность. Он ощущал глухое недовольство братьев — многие были сыновьями наложниц и из-за этого более благосклонно относились к Савмаку, нежели к нему, — и пытался подавить клокочущую в груди бессильную ярость.

— Из родников берут начало ручьи, затем сливающиеся в полноводные реки, — Скилур начал говорить медленно и тихо. — Родник можно забросать камнями, забить глиной, и ручей иссякнет. Но попробуйте таким образом остановить и высушить Борисфен! — он подошёл к стене зала и снял с крюка набитый стрелами горит[220], богато украшенный золотыми чеканными пластинами. — Возьмите… — царь вручил по одной стреле Зальмоксису, Палаку и ещё нескольким сыновьям. — Ты тоже… — подозвал и бледного от страха Савмака. — А теперь — сломайте!

Недоумевающий Зальмоксис сжал своей широкой, в мозолях от меча, ладонью тоненькое древко, и оно тут же с сухим треском сломалось. Какой-то миг поколебавшись, разломал стрелу и Палак, а за ним и остальные.

— Как видите, легко и просто, — Скилур достал из горита пучок стрел и подал Палаку. — Попробуй теперь поломать.

Палак, всё ещё не понимая к чему клонит отец, запыхтел над пучком стрел.

— Не получается? — спросил царь. — Передай Зальмоксису.

Но старший сын, несмотря на свою медвежью силу, тоже не сумел справиться с заданием отца. Не смогли сломать стрелы и остальные сыновья — Скилур вручал пучок каждому, в том числе и Савмаку.

— Сыны мои, — голос Скилура дрогнул. — Не за горами тот день, когда наш прародитель Таргитай призовёт меня в заоблачные выси, в земли, где никогда не бывает зимы и вечнозелёная трава сочна и ароматна, как молоко молодой кобылицы. На вас оставлю государство, моими великими трудами сотворённое. Много врагов окружает нас. Языги и аорсы уже захватили наши исконные земли на берегах Борисфена. Меоты заключили с ними союз, и теперь воды Темарунды[221] для нас враждебны. Эллины закрыли нам выход к Понту Евксинскому, все самые удобные и защищённые гавани в их руках. Зерно преет в зерновых ямах, потому что единственный морской путь наших торговых караванов из Ольвии оседлали пираты-сатархи. Как быть дальше? Где найти такие силы, такое оружие, которое способно разрубить аркан, уже стягивающий нашу шею? Где, я вас спрашиваю?!

Сыновья молчали в глубокой задумчивости. Царь поднял над головой пучок стрел.

— Вот оно, это оружие! Вот наша сила — единство и сплочённость! И пример в этом должны подавать вы, мои сыновья. Поодиночке вас сломает каждый, но когда вы вместе — никто и никогда.

Скилур подошёл к алтарю, разгрёб маленькой бронзовой лопаточкой угли, подбросил в огонь мелко нарубленных душистых трав. Взяв со столика у стены ритон из электра в виде бычьей головы, наполнил его вином, брызнул немного на угли, отпил глоток сам.

— Клянитесь, — показал на алтарь, — именем Священной и Великой Табити, что никогда не поднимите оружие друг против друга. Что мысли ваши и дела будут сливаться, как ручьи в одну реку, принося благо нашему государству. И пусть на голову преступившего эту клятву падёт гнев богов. Клянитесь!

Сыновья по одному подходили к очагу-алтарю и, положив правую руку на обожжённую глину, произносили слова клятвы. Испив глоток вина из ритона, каждый из них торопился уступить место следующему.

Скилур остановил свой суровый взгляд на виновниках нынешних событий.

— Подойдите ко мне, — подозвал он Палака и Савмака. — Обнимитесь. Пусть ваши дурные помыслы улетят вместе с дымом священного очага в небо, где ветер унесёт их подальше от Неаполиса.