— Но прежде позови служанку, пусть захватит мази и притирания, — приказала вдогонку евнуху царица. — А Стратий немного подождёт. Подай ему вино и фрукты.

Евнух мысленно возопил: уж он-то знал, сколько придётся ждать его старому приятелю Стратию. Впрочем, в приказе повелительницы не было ничего необычного — её непоследовательность и капризы давно вошли в поговорку среди знати Боспора.

Служанка была почти такая же старуха, как и царица. Камасария давно бы её выгнала, но во всей Таврике невозможно было сыскать более умелую массажистку, в совершенстве владеющую искусством грима. Потому царица, скрепя сердце, мирилась со вздорным характером служанки, не менее капризным и неприятным, чем собственный.

— …Нет покоя, — недовольно бубнила служанка, массируя лицо Камасарии. — Я даже пообедать не успела, — она с отвращением зачерпнула из широкогорлого сосуда пахнущую серой мазь. — Третий раз за сегодняшний день…

— Замолчи, негодная! — не выдержала царица. — Тебе бы только валяться в постели да жевать сласти.

— Или я не заслужила? — возмутилась служанка. — Видят боги, моему терпению тоже есть предел. Уеду в метрополию к сыну, уж он-то не станет попрекать меня куском хлеба.

Камасария в ответ лишь покривила губы в едкой ухмылке — сын служанки из-за её вздорного характера продал за бесценок свой дом в Пантикапее и сбежал куда подальше. И теперь старая карга жила вместе с отставным моряком, пьяницей и сквернословом, он нередко поколачивал её, требуя у прижимистой сожительницы денег на вино.

Наконец, не прекращая брюзжать, служанка закончила свои труды, и из глубины тщательно отполированного бронзового зеркала на царицу глянуло щедро нарумяненное лицо с дугами чёрных нарисованных бровей и яркими карминными губами. Прицепив огромные височные подвески, скрывающие дряблые уши, Камасария довольно улыбнулась и выпила чашу подогретого вина с настоем бодрящих трав. Благостное тепло хлынуло по жилам упругой волной и терпкая горечь настойки вдруг разбудила аппетит. Царица приказала принести еду, и терпеливо ожидающий приёма Стратий едва не взвыл от злости, когда мимо него в гинекей Камасарии понесли жареную рыбу, лепёшки и мёд — для бабки Перисада, старой аристократки, трапеза была священнодействием, растягивавшимся надолго…

Стратия позвали, когда солнце давным-давно перевалило за полуденную черту. Измаявшийся жрец кипел негодованием, но внешне его тёмное, словно высеченное из гранита, лицо оставалось бесстрастным. Это был мужчина лет тридцати, с крупными жилистыми руками, статный, черноволосый и темноглазый. Судя по шрамам, виднеющимся на обнажённых участках крепко сбитого тела, ему пришлось испытать и нелёгкую, полную смертельных опасностей судьбу воина.

— Приветствую тебя, о мудрейшая, — сдержанно поклонился он благодушествующей после трапезы царице. — Прими моё скромное подношение… и да продлятся дни твоей бесценной жизни.

С этими словами он вручил Камасарии Филотекне отрез рытого бархата и золотое ожерелье искусной работы эллинских мастеров. Старуха жадно схватила дары и принялась рассматривать их с восхищением младого дитяти, даже забыв поблагодарить дарителя. Стратий про себя с горечью рассмеялся: с годами царица всё больше выживала из ума, помешавшись на накопительстве разного дорогостоящего хлама. Её личная сокровищница была сплошь заставлена ларцами и сундуками, доверху набитыми одеждой, драгоценностями и дорогой посудой. Особенно она любила золото. Боспор в это время не чеканил золотые деньги, и Камасария с помощью евнуха Амфитона скупала чужеземные монеты и прятала их в только ей известных тайниках.

— Ах, угодил, угодил… хитрец, — наконец она отложила подарки и жестом пригласила жреца сесть. — К сожалению, ты один из немногих, кто знает толк в этикете. Можно ли было представить такую наглость в старые добрые времена, чтобы кто-нибудь из поданных мог явиться на царский приём с пустыми руками? — Камасария от возмущения даже встала со скамьи, застеленной медвежьей шкурой. — А теперь такое сплошь и рядом. Наглецы! — фыркнула она, подошла к настенному зеркалу в половину человеческого роста, осмотрелась — осталась довольна. — Выпьешь? — показала царица на красивый резной столик из морёного дуба пантикапейской работы, где стоял кратер с вином и высоко ценимые на Боспоре стеклянные фиалы с золотым ободком поверху.

— Благодарствую, — отрицательно покачал головой жрец.

— И то верно, — старуха облегчённо вздохнула. — Прежде всего дело, — отказ жреца наполнил её сердце радостью — в кратере было очень дорогое и любимое ею родосское вино; жреца, пока он ждал приёма, угощали обычным боспорским, пусть и хорошо выдержанным, но, конечно же, несравнимым с густым ароматным вином острова Родос, очень редким в Таврике.

— Так что тебя привело ко мне, к старой больной женщине, чьи слова и пожелания для царя Боспора — пустой звук? — между тем продолжала Камасария, приняв скорбный вид. — Власть, сила — как давно это было… — она притворно пригорюнилась и украдкой бросила взгляд на невозмутимого жреца — проняло ли?

Несмотря на преклонные годы и нездоровую страсть к накопительству, Камасария Филотекна сохранила острый ум и великолепную память. Её язвительность и прямота не раз ставили в тупик искуснейших дипломатов варварского Востока и даже Эллады. Дочь царя Боспора Спартока V, жена Перисада III, в своё время мудрая и жестокая правительница, к старости превратилась в кладезь бесценных сведений о закулисных деяниях власть имущих. Давно устранившись от государственных дел, вдовствующая царица, тем не менее, имела достаточно сильное влияние на своего безвольного внука, царя Перисада V. Но чтобы добиться её благосклонности и помощи, нужно было потратить немало усилий и нетленного металла — с виду простая, даже грубоватая, она в последний момент могла выскользнуть, как угорь, из рук уже предвкушающего вожделенный миг просителя, явившегося к ней за содействием в каком-либо предприятии. Стратий знал эти её черты достаточно хорошо, ибо и сам превосходно владел искусством придворной интриги, потому последние слова Камасарии он воспринял не как дурной знак, а как приглашение потешить ум и красноречие в ближнем бою, где малейший промах мог разрушить всю постройку, тщательно продуманную и возведённую с прилежанием великого мастера.

— Верно сказано, о многомудрая… — в тон ей сказал жрец, глядя на царицу с напускным состраданием. — И поверь, мне вовсе не хочется омрачать твои дни своими мелкими заботами… хотя они и очень важны для судьбы нашего царства, — молвил он с отменным лицемерием. — Думаю, и впрямь нужно обратиться к самому царю. Надеюсь, у него найдётся для меня время… — с этими словами Стратий сделал вид, что хочет откланяться.

— Нет, нет, погоди! — старуха от нетерпения заёрзала на скамье — женское любопытство, как и рассчитывал жрец, возобладало над благоразумием. — Я, конечно, не могу обещать многого, но моё расположение к тебе не позволяет нанести обиду своим безучастием столь известному и уважаемому человеку, — добавила она поспешно.

— Ни в коем случае, — изобразил лучистую улыбку Стратий, что удалось ему с большим трудом. — Я и в мыслях не мог представить, что ваше царское величество столь безразлично к моей скромной особе, пекущейся денно и нощно о благополучии Боспора. Но стоит ли перекладывать часть моей тяжкой ноши на хрупкие женские плечи… — он с удивительным мастерством изобразил колеблющегося, глубоко страдающего человека.

— Говори! — требовательно сказала Камасария Филотекна, решив одним махом отбросить все дипломатические увёртки. — Если это в моих силах, ты получишь помощь.

— Премного благодарен! — воскликнул с вдохновенным порывом Стратий. — Ты была и остаёшься моим светочем, о мудрейшая из мудрых! Да будут к тебе благосклонны боги и наш прекрасноликий Аполлон.

Царица с некоторым сомнением посмотрела на возбуждённого жреца. Ей показалось — и небезосновательно, — что тот перегнул палку в своих излияниях. Она тоже хорошо изучила его натуру — жестокую, непримиримую и лицемерную, — чтобы не уловить в возвышенных тонах немалую долю фальши. Но любопытство заглушило все другие чувства, и царица, оставив колебания, стала внимательно слушать неторопливую размеренную речь Стратия.