— Дон Санчо, я бедный индеец. Когда вы говорите о большом богатстве, я благодарю всех святых за то, что столь благородный господин выбрал именно меня, чтобы ему послужить.

   — Слушай, что-то мне не нравится вид этого парня, — заявил вдруг Матео. — По-моему, он весьма подозрительный тип. Посмотри-ка на его глаза — похоже, он не такой дурень, каким прикидывается.

Санчо остановился и как следует пригляделся, видать высматривая в моих глазах признаки смекалки, после чего махнул рукой.

   — Пусть он сто раз себе на уме, зато это самый ловкий малый, которого мы видели.

Он придвинулся ближе, так что меня замутило, схватил меня за горло, приставил нож к моему паху и спросил:

   — Старик со змеями — это твой отец?

   — Si, сеньор.

   — Ты молод и быстро бегаешь, Чико, чего об отце твоём никак не скажешь. Всякий раз, когда ты станешь раздражать меня или огорчать, я буду отрезать один из его пальцев. Ну а если ты сбежишь, я отрежу ему голову.

— Нам придётся ехать на юг, к Монте-Альбан, что в долине Оахака, — сказал я Целителю чуть позже, когда меня отпустили. — Испанцы наняли меня для одного поручения. Они обещали хорошо заплатить.

Я объяснил старику, мол, Санчо хочет, чтобы я достал ему одну вещь, которую он там потерял. Рассказать Целителю, в чём конкретно заключается моя задача, я не мог, потому что и сам этого не знал, а он, по своему обыкновению, не задал ни одного вопроса. В таких случаях у меня возникало ощущение, что старик не спрашивает не в силу отсутствия любопытства, а потому, что и так точно знает, что происходит. Не иначе как птичка подслушала наши разговоры и обо всём доложила Целителю.

До закрытия ярмарки на ночь оставалось несколько часов, и я провёл это время, бродя вдоль рядов, разглядывая многочисленные диковины и пытаясь придумать выход из этого положения, которое, прямо скажем, было мне сильно не по душе. Памятная мне по ярмарке в Веракрусе труппа здесь не выступала, и я решил, что либо поэт-меченосец распустил её, либо часть лицедеев закончили свой путь на виселице.

Сейчас Матео выглядел более мрачным, чем когда я в последний раз видел его несколько лет назад. И одежда у него была уже не такой нарядной и ухоженной. Похоже, в последнее время дела его складывались не слишком удачно. Но я не забыл, что обязан этому человеку жизнью.

Итак, я бродил по ярмарке и вдруг заметил, что в одном месте возникла какая-то суматоха и собралась толпа. Оказывается, во время состязания по стрельбе из лука в какого-то человека, индейца, случайно угодила стрела. Люди окружили его, разглядывали, и я тоже протиснулся поближе, чтобы посмотреть. Товарищ пострадавшего опустился на колени рядом с ним и попытался извлечь стрелу. Но другой человек остановил его.

   — Если ты будешь вытаскивать стрелу таким образом, то порвёшь ему мышцы, и тогда он истечёт кровью и умрёт.

Говоривший, испанец лет сорока и, судя по одежде, богатый купец, встал на колени и осмотрел рану. Когда он кликнул людей, чтобы помочь перенести раненого, я услышал, как кто-то назвал его доном Хулио.

   — Перенесите его сюда. А вы все отойдите, — велел он любопытствующим.

Поскольку меня всегда привлекало всё связанное с медициной, я с готовностью помог дону Хулио и ещё двоим перенести раненого подальше от торговых палаток, туда, где не толпился народ и было посвободнее.

Дон Хулио опустился на колени и внимательно осмотрел рану.

   — В каком положении ты находился, когда в тебя попала стрела?

Дон Хулио говорил по-испански с лёгким акцентом, и я решил, что он, скорее всего, португалец. Множество португальцев приехали в Новый Свет, после того как испанский король унаследовал трон их родной страны.

   — Я стоял.

   — Ты стоял прямо? Вытянувшись во весь рост? Или слегка нагнувшись?

Раненый застонал.

   — Ну, пожалуй, малость нагнувшись.

   — Распрямите ему ноги, — велел нам дон Хулио.

Мы распрямили ноги раненого, а затем пришлось сделать то же самое с торсом. Когда раненый оказался в положении, максимально близком к тому, в котором находился в момент ранения, дон Хулио тщательно осмотрел его и прощупал то место, где стрела вонзилась в плоть. Друг раненого выказывал нетерпеливое раздражение, настаивая на ломаном испанском, чтобы стрелу скорее вытаскивали.

Я возразил ему:

   — Доктор должен извлечь стрелу тем же путём, каким она вошла, чтобы оставить после неё как можно меньшую рану.

Для меня было очевидно, что бедняга и так получил тяжёлое ранение и дополнительный разрыв мышц для него смертельно опасен. Дон Хулио бросил на меня заинтересованный взгляд. Забывшись, я заговорил не на деревенском диалекте, как во время беседы с Санчо, но на безупречном испанском клириков.

Он кинул мне полреала.

   — Сбегай к торговцу тканями. Принеси мне кусок чистого белого хлопка.

Я быстро вернулся с куском ткани. Сдачу я ему отдавать не стал.

После извлечения стрелы дон Хулио наложил на открытую рану повязку, чтобы туда не попала зараза.

   — Ему нельзя ни ходить, ни даже ездить на муле, — сказал доктор другу раненого индейца. — Он должен лежать неподвижно, пока не прекратится кровотечение.

Затем дон Хулио отвёл друга раненого в сторонку и тихонько добавил:

   — По правде говоря, у него вообще мало шансов выжить, но если вы не обеспечите ему покой, их не останется вовсе. Его нельзя переносить как минимум неделю.

Я увидел, как приятель индейца переглянулся с каким-то человеком. Ни тот ни другой не выглядели крестьянами. Судя по виду, они были léperos, скорее всего, их наняли прямо на улице торговцы для переноски товаров на ярмарку и с ярмарки. Шансы на то, что они останутся с раненым, пока тот не сможет передвигаться, невелики. Как только ярмарка закроется, они бросят жребий, чтобы решить, кому достанутся его сапоги и одежда, размозжат бедняге череп и зароют его в лесу, на потребу диким зверям.

Когда толпа вокруг раненого начала расходиться, я услышал, как один человек, посмотрев в сторону дона Хулио, презрительным шёпотом произнёс:

   — Con verso.

Из бесед с отцом Антонио я знал, что conversos, «обращёнными», называли евреев, которые предпочли принять христианскую веру, вместо того чтобы покинуть Испанию или Португалию. В большинстве случаев это обращение имело место несколько поколений назад, но их всё равно считали людьми с дурной кровью.

То, что этот состоятельный доктор, а я принял его за такового, имел, как и я, «дурную» кровь, лишь усугубило мою симпатию к этому человеку.

Покинув ярмарку, я обошёл холм, который некогда был маленьким храмом или местом встречи купцов, и, укрывшись за ним, некоторое время сидел, погрузившись в глубокие раздумья относительно того затруднительного положения, в котором оказался по милости Санчо и Матео. Признаться, меня гораздо меньше беспокоила собственная судьба, чем то, чем это может грозить Целителю. Я, конечно, солгал, сказав Санчо, что Целитель мой отец, но в каком-то смысле не погрешил против истины, поскольку считал его таковым, как и покойного клирика.

Относительно будущей награды я не питал ни малейших иллюзий: едва лишь задание будет выполнено, как нас тут же прикончат — и меня, и Целителя. Один я, скорее всего, сумел бы удрать от этой шайки, но старик ходит медленно, да и без своих ослика и собаки с места не сдвинется. По всему выходило: самое лучшее для меня — это, улучив момент, вонзить нож в жирное брюхо Санчо и надеяться, что Матео ограничится тем, что отрубит голову лишь мне, оставив Целителя в покое.

Приметив на каменной стене руин какие-то знаки, я раздвинул кусты, чтобы прочесть надпись. Целитель научил меня разбирать письмена ацтеков, показывая клочки бумаги с записями, сделанными ещё до Конкисты. Он рассказывал, что управление огромной державой, столица которой находилась в Теночтитлане, равно как и нужды оживлённой торговли, требовали огромного количества документов, а стало быть, и бумаги, поставлявшейся мешикатль в качестве дани.