Женщина сказала Целителю, что злые духи проникли в её мозг и теперь изнутри терзают душу. В прежние времена индейские жрецы стали бы лечить больную целебными травами, и даже отец Антонио признавал силу некоторых из священных настоев. В знаменитом саду правителя ацтеков Монтесумы, говорил он мне, было свыше двух тысяч различных видов лекарственных растений. Большая часть этого знания утрачена для мира, потому что, завоевав земли индейцев, священники сожгли библиотеку рецептов, записанных ацтекскими целителями на свитках рисуночным письмом.

— Они боялись того, чего не понимали, и сожгли то, чего боялись, — посетовал как-то клирик.

Ну а если бы целебные травы не помогли этой женщине, древние жрецы просверлили бы ей череп и призвали демона уйти. Целитель, разумеется, был тикитль — лекарем, сведущим в использовании трав и кореньев. Но в отличие от испанских травников, именуемых curanderos, тикитль также применял для исцеления и магические ритуалы. Но то была самая малая часть медицинского искусства Целителя, владевшего собственными, одному ему ведомыми методами. В данный момент он нашёптывал больной на ухо тайные заклинания, призванные заставить злых духов выйти наружу.

Хотя я знал, что, бросив кости, можно предугадать течение болезни не в большей мере, чем узнать таким образом будущее, однако верил, что порой некоторыми из нас овладевают демоны. Отцу Антонио я в этом, конечно, не признавался, но сам видел, как кое-кто из одержимых беседовал с дьяволом. Индейцы же считали, что злые духи могут проникать в мозг человека через уши, нос, глаза и рот.

На моих глазах старый лекарь, касаясь губами уха одержимой, беззвучно проговаривал свои священные слова. Неожиданно его глаза выпучились, он резко отпрянул. Женщина взвизгнула и конвульсивно дёрнулась: в зубах Целителя извивалась вытащенная из её головы ядовитая змея. Над толпой пронёсся изумлённый вздох.

Я приписал это ловкости рук — старик наверняка пустил змейку вверх по своему рукаву, а потом спрятал её у себя во рту. Ну разве мог я считать иначе? И в силу полученного образования, и по своей натуре я был привержен правде, чтил Сократа и его ученика Платона, и хотя ложь являлась неотъемлемой частью моей повседневной жизни, в глубине души я презирал её, склоняясь перед алтарём Истины. Естественно, что у меня возникло желание разоблачить этого мошенника, тем паче что он был индейцем, а не испанцем, так что кары за дерзость можно было не опасаться. Однако что-то заставило меня промолчать. Что именно — не знаю. Но Целитель, похоже, прочёл мои мысли: его глаза выхватили меня из огромной толпы.

— Подойди сюда, мальчик.

Все уставились на меня, даже жёлтая собака. Сам не пойму как, я очутился на каменной плите рядом с Целителем.

   — Ты, смотрю, не веришь, что я извлёк змею из головы этой женщины?

Я прекрасно понимал, что говорить правду — лучший способ нажить врага, а умение притворяться — высшая доблесть всякого lépero. Не хватало ещё лезть в чужие дела. Однако в тот раз я не сдержался. Раз уж старик сам этого хочет, так тому и быть.

   — Ты спрятал змейку у себя во рту или в руке, — невозмутимо заявил я. — Это был всего лишь ловкий фокус.

Мои слова подорвали власть Целителя над толпой — послышался свист. Однако старец не опечалился.

   — Я вижу, что в твоих жилах течёт индейская кровь, — промолвил старый мудрец, печально покачав головой, — но ты предпочитаешь своих испанских предков.

   — Я предпочитаю знание невежеству, — немедленно парировал я.

   — Вопрос в том, — улыбнулся старик, — сколько знания может вынести мальчик?

Тихонько бормоча нараспев что-то на науатль, он стал совершать пассы перед моими глазами. Я закачался, лицо моё запылало, словно в лихорадке, на глазах выступили слёзы, дыхание перехватило. От моего недавнего скепсиса не осталось и следа.

Я чувствовал, что буквально проваливаюсь в его глаза: чёрные, бездонные колодцы, наполненные мировой усталостью и молчаливым пониманием; они сжимали меня как тиски и, пока я беспомощно трепыхался в этой железной хватке, вытягивали из меня всё, все знания: обо мне, моём народе, моём прошлом, моей крови — тут были конкистадоры, ацтеки и майя, — и так вплоть до незапамятных времён, непостижимых моему уму.

Потом Целитель потянулся к моему паху, словно хотел ухватить меня за garrancha, — и извлёк из моих штанов длинную чёрную змею, извивавшуюся, шипевшую и плевавшуюся. Зеваки разразились смехом.

После того как толпа рассеялась, я остался с Целителем. Сидел тише воды ниже травы, тем паче что голова моя всё ещё кружилась под воздействием колдовских чар. Старик угостил меня печёной саранчой, дал немножко маису и тыкву, наполненную соком манго.

— Никогда не отрекайся от своей индейской крови, — поучал он. — Испанцы полагают, что покорили нашу плоть плетью и мечом, с помощью пушек и священников, но под нашими ногами, над нашими головами и в наших душах до сих пор существует другой, особый мир. В этом благословенном краю меч не убивает, ибо там властвуют духи. До появления испанцев, до того как индейцы ступали по земле, до того как сама земля была извергнута из пустоты и обрела вещественность, их священные тени облачали нас, насыщали наши души и созидали нас.

«Опомнитесь! — взывают к нам тени. — Пресмыкаясь перед никчёмными испанскими богами, отрекаясь от духов своего достославного прошлого, вы подвергаете себя опасности. Ибо у духов долгая память».

Целитель дал мне чёрный камень — два пальца в длину, один в ширину, твёрдый, как железо. Одна сторона поблескивала, словно светящееся чёрное зеркало, а точнее, зеркальная поверхность чёрного пруда. Я почувствовал, что проваливаюсь в его лишённые света глубины, как будто в центре камня находилась сама бездна: пропасть, вечная, как время, сердце же её — сердце древней звезды.

   — Наши предки индейцы воспаряли к звёздам, — сказал Целитель, — они сами были звёздами и несли в своих сердцах звёзды-камни, которые предопределили всю нашу судьбу. Загляни в дымящееся зеркало, мальчик.

Это уже не была наша земля, но я бросил взгляд в мир, существовавший до света и времени. Моя рука задрожала при его прикосновении.

   — Возьми, — заявил Целитель и дал мне кусочек звезды.

Потрясённый, я упал на колени.

   — Это твой тонали — жребий, судьба. Тебе предназначено владеть этим, — сказал старик.

   — Но я недостоин.

   — Разве? Ты даже не спросил, что должен отдать мне взамен.

   — Всё, что у меня есть, — это два реала.

Его ладонь прошла над моей, не коснувшись её, и деньги исчезли так, как будто их никогда и не было.

   — Этот дар нематериален. В сердце обитает благословение, и твоё сердце приютило богов.

Я нашёл отца Антонио под деревом, где мы разбили лагерь. Я подробно поведал учителю о своей встрече с Целителем, упомянув про змейку, скрывавшуюся в моём паху. Как ни странно, особого впечатления на клирика это не произвело, хоть он и попросил меня изложить ему всё до мельчайших подробностей.

Я рассказал отцу Антонио о том, как Целитель пел заклинания и водил передо мной руками, а также о том, какие я сам при этом испытал ощущения.

   — Ха! Выходит, голова у тебя закружилась и ты чуть не потерял равновесие, глаза слезились, нос чесался, но при этом чувствовал ты себя замечательно.

   — ¡Si![41] Таковы его чары!

   — Полагаю, старик применил йойотль, порошок, который ацтекские жрецы использовали для умиротворения тех, кто предназначался в жертву богам. Кортес впервые узнал о нём во время сражения за Теночтитлан, когда увидел, что его индейские союзники, которые были взяты в плен ацтеками, радостно поют и танцуют, поднимаясь вверх по ступенькам храма, где жрецы собирались вырезать им сердце. Перед этим пленников напоили снадобьем под названием «вода обсидианового камня». Это было зелье, приготовленное из какао, крови жертв и расслабляющего снадобья. Перед тем как обречённые поднялись по ступенькам на вершину пирамиды, им в лицо бросали пригоршни порошка. Йойотль вызывает у человека видения. Говорят, что воины, которым предстояло быть принесёнными в жертву, шли на смерть не только охотно, но с радостью, воображая, будто они уже пребывают среди богов.