Однако я не успел возразить, поскольку меня отвлёк шум за спиной.

Стервятник, за которого я заступился, разинув клюв, издавал пронзительные звуки, повернувшись к дразнившим его мальчишкам. А один из них изо всех сил ткнул птицу в грудь палкой.

В то время все мои познания ограничивались исключительно улицами Веракруса и книгами отца Антонио. Не то чтобы мне недоставало сообразительности или любознательности, просто для развития этих качеств не было иной пищи. Зато в роли попрошайки я весьма преуспел: хотя в том же качестве на улицах Веракруса подвизались многие léperos, никто не делал этого так ловко, как я.

После встречи с загадочной старухой прошёл год. В тот день я нёс своё бдение на пороге закрытой лавки в двух улицах от доков. То было исключительно выгодное местечко: ожидалось прибытие королевского казначейского флота[9], и мимо меня валом валили зеваки, направлявшиеся в гавань. Там кораблям, прибывшим из Старой Испании, предстояло разгрузить привезённые товары и заполнить свои трюмы сокровищами Нового Света, прежде всего его серебром.

Великий город Мехико, воздвигнутый на месте столицы ацтеков Теночтитлана, называли Венецией Нового Света — городом каналов, широких бульваров и дворцов богачей, тогда как Веракрус, безусловно, представлял собой ту трубу, через которую богатства колоний утекали в далёкую метрополию. Грубые слитки серебра и золота, а также бочонки с ромом и мелассой — чёрной патокой — раз за разом грузили на казначейские корабли, доставлявшие это добро в Севилью, откуда оно препровождалось в Мадрид, к королю. Правда, в нашем Городе Истинного Креста практически ничего из этих богатств не оседало — несмотря на громкое название и транспортное значение, Веракрус оставался проклятой дырой, с извечной жарищей, дурным воздухом и гиблыми северными ветрами. Вдобавок сокровища, скапливающиеся тут в ожидании очередного прибытия флота, манили к себе мародерствующие полчища французских и английских пиратов, домогавшихся поживы с той же страстью, с которой иные распутники домогаются женской плоти.

Сам город постоянно пребывал в состоянии, близком к разрухе, и его постройки, в основном деревянные или глинобитные, покрытые грубой штукатуркой, по большей части нуждались в ремонте. Пожары и ураганы то и дело уничтожали целые кварталы, но Веракрус возрождался снова и снова, словно птица феникс из пепла.

Прибытие королевского флота — огромных грузовых судов, сопровождаемых военными кораблями, — ежегодно становилось для города огромным событием, но в тот год оно было особенно важным, ибо на борту адмиральского флагмана находился недавно назначенный архиепископ Новой Испании, персона почти столь же значительная, как и сам вице-король. Во всяком случае, если вице-король умирал или его отзывали, архиепископ нередко надевал его мантию и выполнял обязанности наместника до тех пор, пока из Мадрида не присылали замену.

Сотни священнослужителей, монахов и монахинь со всей Новой Испании в тот день специально прибыли в портовый город, чтобы приветствовать нового архиепископа. Улицы кишели братьями и сёстрами из святых орденов, потевшими в своих грубых сутанах и рясах, по большей части серых, чёрных или бурых. Но ничуть не меньше нагрянуло в Веракрус и торговцев, намеревавшихся забрать с кораблей заказанные ими в Испании товары и отвезти их на ярмарку в Ялапу — торговый город, находившийся высоко в горах, по дороге в Мехико. Воздух там, надо думать, был чистым и свежим, не то что в нашей болотистой низине.

Чем больше народу, тем лучше для попрошайки, хотя, конечно, выпрашивать подаяние — занятие непростое даже в день прибытия королевского флота. На улицах толчея, людям не до нищих.

Вот пробирается сквозь толпу дородный, осанистый купец с такой же вальяжной женой. Разряженные в пух и прах, они прямо-таки лучатся богатством, и léperos устремляются к ним со всех сторон, но получают лишь презрительные пинки. Но я был бы не я, если бы не превзошёл всех изобретательностью. Один старик из Ост-Индии, которого доставили больным в нашу ночлежку, научил меня индийскому искусству расслабления, растяжения и выкручивания конечностей. И надо сказать, я весьма преуспел — мне ничего не стоило вынимать кисти, локти, ноги и плечи из суставов, помещая их в самые противоестественные положения. По приближении богатея я моментально преобразился в сущее чудовище и, едва лишь купец с женой поравнялись с порогом лавочки, хныкая и скуля, выполз им навстречу.

При виде моих увечий оба дружно ахнули и попытались торопливо обойти меня, но я ухватил женщину за подол и завёл свою жалобную песню о несчастном, голодном, сиром калеке.

Госпожа чуть было не выпрыгнула из кожи и крикнула своему мужу:

— Дай ему денег!

Мужчина швырнул мне медную монету. Она не попала в плетёную корзинку, висевшую у меня на шее, а, угодив мне в правый глаз, отскочила в сторону, но была моментально подхвачена другой, не искривлённой рукой — пока милостыню не успел сцапать ещё какой-нибудь уличный lépero. Едва купеческая чета удалилась, все суставы были вправлены на место.

Следовало ли мне стыдиться такой жизни? Может быть. Но это было единственное доступное мне тогда занятие. Отец Антонио делал для меня всё возможное, старался из последних сил, но, увы, мог обеспечить воспитаннику только набитый соломой топчан, стоявший за грязной занавеской, отгораживающей угол хижины с земляным полом. Какое будущее было мне уготовано? Я был lépero, а стало быть, сама судьба определила мне жить подобным манером — врать, притворяться, мошенничать, попрошайничать и воровать.

Мои размышления прервал пинок, заставивший меня растянуться на мостовой.

Щегольски разодетый кабальеро с висевшей на его руке поразительно красивой mulatta[10] переступил через меня, даже не поглядев вниз. Для него я значил меньше, чем собака, ведь он был носителем шпор, а я — тем, кого пришпоривают. Но даже в том сопливом возрасте куда большее впечатление, чем его шпага или пышный наряд, на меня произвела эта экзотическая, эротичная красавица, надо полагать, дочь испанского плантатора и одной из его чернокожих рабынь.

«Ох, до чего же мы, испанцы, любим темнокожих женщин!» — признался мне как-то, будучи в подпитии, отец Антонио, и эта пара служила наглядным подтверждением его словам. Самые восхитительные цветные красотки становились любовницами buena gente[11], самых богатых из gachupm, ну а не столь изысканные — домашними служанками. Некоторых женщин передавали из рук в руки, одалживали друзьям или сдавали внаём для утех или приплода, как породистых лошадей. Когда блеск красоты увядал, их продавали в публичные дома. Мулатка-любовница могла жить пышно и весело, но её положение было весьма шатким.

Впрочем, женщина, висевшая сейчас на руке испанца, держалась свободно и уверенно.

Она тоже переступила через моё пресмыкающееся тело, нахально покачивая бёдрами, как будто они были её сокровищем, её серебряным рудником. Ослепительное, огненно-красное платье открывало упругую надушенную грудь; грива густых, с рыжеватым оттенком волос была небрежно переброшена через плечо. Взгляд красотки мимолётно скользнул по мне, и на губах её появилась жестокая, кривая усмешка.

Я не мог не восхититься её нарядом. Мулаткам, так же как метискам, индианкам или негритянкам, запрещалось носить испанские платья, но если индейские женщины и метиски, как правило, обходились простыми, принятыми у пеонов бесформенными балахонами, чаще всего из неокрашенного хлопка, то пышные, яркие наряды некоторых мулаток напоминали роскошные мантии из разноцветных перьев. Такие в былые времена носили жрецы у ацтеков. На этой красавице была шёлковая нижняя юбка, длинная и пышная; двойные ленты волочились позади, как верные придворные. Жилет с низким вырезом, облегавший мулатку, словно корсет, украшали жемчужные нити и золотое шитьё; верхняя юбка была обшита кружевами цвета киновари; кайма отделана золотой нитью; широкие, летящие рукава подбиты серебристым шёлком. Но самое сильное впечатление производила смуглая грудь молодой женщины, прикрытая лишь падавшими на неё локонами тёмных, с рыжеватым отливом волос, в которые были искусно вплетены золотые и серебряные нити. Вырез жилета был настолько глубокий, что чувственные соски, лишь едва прикрытые его кромкой, то и дело, пусть на мгновение, появлялись на виду.