— Айоо, мальчик-мужчина, у тебя достаточно сока, чтобы наполнить типили трёх женщин.

А на следующее утро я оказался буквально выброшенным из прежней жизни, как лава из жерла вулкана.

   — Мы покидаем деревню, — заявил падре Антонио, разбудив меня в родной хижине. Он выглядел очень странно: бледный, осунувшийся, с покрасневшими от бессонницы глазами. Добрый священник явно нервничал.

   — Ты что, всю ночь боролся с дьяволами? — спросил я.

   — Да, и потерпел поражение. Бросай скорее свои вещи в мешок, мы уезжаем немедленно. Мои пожитки уже в повозке.

Тут я догадался, что отец Антонио имел в виду не просто поездку в соседнюю деревню. И он подтвердил это, заявив:

   — Мы покидаем гасиенду навсегда. Чтобы через пару минут ты был готов!

   — А как же моя мать?

Падре Антонио остановился на пороге хижины и уставился на меня так, словно мой вопрос его сильно озадачил.

   — Твоя мать? У тебя нет матери.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Некоторое время у нас даже не было крыши над головой, и, чтобы отец Антонио мог раздобыть хоть какой-то кров и пропитание, приходилось постоянно скитаться от церкви к церкви. Мне тогда едва исполнилось двенадцать; в таком возрасте я ещё не мог толком осмыслить, что же за беда на нас обрушилась, и воспринимал её только через боль натёртых от бесконечной ходьбы ног да через урчание вечно пустого желудка. Подслушивая в храмах беседы падре Антонио и его собратьев, я узнал, что дон Франсиско обвинил моего друга в нарушении священного обета, а именно: в греховном совращении индейской девушки, в лоно которой нечестивый служитель церкви заронил своё семя. По всему выходило, что девушкой той была Миаха, а я, стало быть, и есть тот самый плод греха.

Однако при всей моей воистину сыновней любви к Антонио, в то, что он мой родной отец, я не верил. Однажды, находясь в подпитии (что, замечу, было для сего достойного человека в порядке вещей), он заявил, что моим настоящим отцом является один muy grande gachupin, очень важный господин, родом из самой Испании, однако мне было ведомо, что, когда сознанием доброго священника завладевает нектар богов, ему ничего не стоит ляпнуть и не такое.

Падре уверял меня, что, хотя свой реnе в Миаху и точно засовывал, отцом моим не является, — но потом зашёл ещё дальше, заявив, что и сама Миаха вовсе меня не рожала. Таким образом, всё связанное с моим появлением на свет представляло собой сплошную загадку.

Протрезвев, падре Антонио всегда упорно отмалчивался, наотрез отказываясь как подтвердить, так и опровергнуть свои пьяные откровения.

Бедный, бедный клирик. Верьте мне, amigos, он действительно был очень хорошим человеком. Согласен, далеко не совершенным, не без слабостей, но не спешите бросать в него камни. Грешить он грешил, спору нет, но, по правде сказать, все грехи его были таковы, что не повредили никому, кроме него самого.

А сам падре Антонио поплатился за них изрядно, ибо в один далеко не прекрасный день епископ Святой церкви лишил его священнического сана. Собиратели грязных сплетен выдвинули против этого достойного человека обвинения, и он фактически даже не стал защищаться (хотя надо признать, что далеко не все обвинения были облыжны). Другое дело, что подобные мелкие прегрешения присущи почти всем служителям церкви и обычно легко прощаются. Мне, глубоко сопереживавшему своему доброму другу, всегда казалось, что подлинной причиной кары были его сердобольность и душевная щедрость.

Лишённый сана, он не мог более крестить, исповедовать и причащать, однако церковные власти не могли лишить разжалованного священника возможности помогать людям. И в конце концов он нашёл своё призвание в Веракрусе.

Веракрус! С испанского языка это название переводится как Город Истинного Креста. La Ciudad de los Muertos, Город Мёртвых — так вскоре стали называть его конкистадоры, ибо страшное бедствие под названием vdmito negro, «чёрная рвота», ядовитое поветрие, словно вырывавшееся из подземного мира ацтекских богов, мрачного Миктлана, каждый год истребляло пятую часть населения.

В жаркие летние месяцы vomito просачивалась из лежащих близ города болот, её зловонные миазмы, поднявшись над ядовитыми водами, наползали на Веракрус вместе с полчищами москитов, заполонявших его, словно в дни Казней Египетских. Насквозь гнилой воздух был настоящим проклятием путников, которые, едва сойдя с прибывавших за серебром галеонов, спешили в горы, прижимая к носу букетики цветов. Самым страшным, однако, было не зловоние, а распространявшаяся вместе с ним зараза. Человека, который её подцепил, бросало то в жар, то в холод. Его мучили страшные боли в голове и спине, кожа желтела, беднягу начинало рвать чёрной, свернувшейся кровью (отсюда и название) — а избавление от мучений он обретал лишь в могиле.

Поверьте мне, amigos, я искренне считаю, что Веракрус — это раскалённый янтарь, вышвырнутый пинком из самого ада, это место, где палящее тропическое солнце и яростные el norte, северные ветры, обращают землю в песок, который обдирает плоть до самых костей. Гнойные испарения с застоявшихся между дюнами болотных вод в сочетании со смрадом тел умерших рабов, которых бросали в реку, чтобы не тратиться на погребение, — от всего этого тянуло зловонием самой смерти ещё пуще, чем от реки Стикс.

Что было нам делать в этом аду на земле? Можно, конечно, было женить бывшего священника на какой-нибудь одинокой вдовушке, у которой после смерти мужа осталось недурное наследство, и жить припеваючи в её прекрасном доме. Но, увы, об этом, зная характер Антонио, не приходилось и думать, ибо людские несчастья просто притягивали, буквально присасывали его на манер тех пиявок, которых цирюльники ставят, чтобы отсосать дурную кровь. Ясно, что при таком подходе к жизни мы оказались не в прекрасном богатом доме, а в убогом приюте с земляным полом.

Место это называлось Casa de los Pobres, Дом бедных, но Антонио, похоже, искренне считал ночлежку таким же Домом Божьим, как и прекраснейшие соборы христианского мира. На деле же это был длинный, узкий барак с дощатыми, донельзя истончившимися и прогнившими из-за постоянного чередования палящего зноя с неистовыми ливнями стенами. Когда дул очередной norte, пыль и песок задувало внутрь и вся хибара ходила ходуном. Я спал на грязной соломе рядом с проститутками и пьяницами и два раза в день садился на корточки, в очередь, чтобы получить тортилью с начинкой из фасоли. Для уличного мальчишки эта незатейливая еда была лучшим лакомством.

А в последующие два года я действительно стал самым настоящим уличным мальчишкой — это время запомнилось мне в основном проклятиями окружающих и колотушками. Выброшенный на улицы одного из крупнейших городов в Новой Испании, деревенский мальчуган превратился в заправского lépero, городского прокажённого. Ложь и притворство, воровство и попрошайничество — вот лишь далеко не полный список умений и навыков, которые я впитал вместе с воздухом Города Мёртвых.

Признаюсь, мой образ жизни был далёк от благочестия, и если с моих уст и срывались мольбы, то чаще обращённые не к Богу, а к людям, и вовсе не о спасении души, а о подаянии.

«Ради Христа, подайте милостыню бед ному сироте» — вот какой псалом я распевал тогда дни напролёт.

Частенько я, перемазавшись грязью, закатывал глаза и выгибал руки так, что едва не выламывал их из суставов, чтобы глупцы, проникшись состраданием к несчастному калеке, расщедрились на подаяние. Я был уличным мальчишкой с голосом попрошайки, душой вора и сердцем портовой шлюхи. Наполовину испанец, наполовину индеец, я гордился тем, что ношу благородные титулы mestizo и lépero, метиса и прокажённого. Босой, оборванный, грязный, я проводил целые дни напролёт, совершенствуясь в умении выпросить подачку у какой-нибудь расфуфыренной дамы, что смотрела на меня сверху вниз, морщась от презрения.