A picaras, эти прекрасные авантюристки! О! Никогда раньше я не видел таких женщин, со смелыми глазами и горячей кровью. Хотя в Новой Испании проживали женщины всех рас и цветов кожи, в том числе и полукровки, метиски, индианки, мулатки, африканки и испанки, на которых было так приятно полюбоваться, ни одна из этих женщин не выказывала свободы в своих поступках. Даже яркие мулатки, которым разрешалось заворачиваться в пёстрые ткани всех цветов радуги, никогда не думали о том, чтобы изменить своё положение, бросить вызов всем обязательствам и ограничениям своей расы, разорвать оковы своего пола.

Все эти женщины могут одеваться и украшать себя как сверкающие цветы, чтобы понравиться мужчинам, но, несмотря на весь свой флирт и кокетство, они признают мужчину господином, хозяином их судьбы. То ли дело были эти picaras, поднимавшие юбки, выставляя напоказ своё женское естество, и певшие песни об отважных женщинах, высмеивавших и убивавших мавров; не в пример своим трусливым мужьям, которые укрывались, ёжась от страха, дома, эти женщины ничего не боялись. Ни один мужчина среди зрителей, если только его голова совсем уж не закружилась от вина, не осмелился бы ущипнуть прекрасную танцовщицу. Да они бы и не допустили этого. О, эти женщины знали, что равны этим мужчинам и даже их превосходят.

Когда женщины сделались для меня интереснее, чем кудесники и шпагоглотатели, меня стали особо притягивать именно те из них, которые осознавали свою силу. Включая вкрадчивую muchacha[37] в Веракрусе, перед которой я расстелил manta. Хотя она была ещё совсем юной, но её глаза выдавали ту же яростную свободу, как и у танцовщиц.

Зачастую такие женщины таят в себе угрозу, и я, даже будучи совершенно неопытным, уже тогда понимал, что моё влечение к ним подобно тяге к дымящемуся жерлу вулкана, готовому извергнуться в любое мгновение.

Да уж! То было когда-то, а теперь всё иначе. Разве мог тогдашний пятнадцатилетний юнец знать то, что знает нынешний многоопытный мужчина, пишущий свои заметки в тюрьме? Dios mio, да обладай я тогда хоть малой толикой теперешних познаний, я бы выстлал свои карманы золотом, а постель — женщинами.

Когда женщины под бдительным присмотром священников завершили свою сопровождавшуюся в высшей степени пристойным танцем благочестивую песню, карлик снова обратился к толпе:

   — Для пущего увеселения всех присутствующих в час перед наступлением темноты будет устроено особое развлечение — мы представим la comedia.

Толпа воодушевлённо загомонила. Я знал, что этим словом обозначается любая театральная постановка, комическая, трагическая или романтическая, но сам ни одной пьесы в жизни не видел, так что у меня просто дух захватило от предвкушения. А в голове промелькнула мысль: уж не та ли это пьеса, о которой они объявляли ещё в Веракрусе?

   — Если вы хотите увидеть, как был наказан пират, а хороший человек получил достойное воздаяние, приходите вечером на эту comedia.

Широким жестом карлик указал на моего давешнего знакомца Матео, проскользнувшего сквозь толпу и остановившегося рядом с бочкой.

   — Это произведение принадлежит перу великого мастера сцены, имевшего честь представлять свои творения в Мадриде и Севилье, выступавшего перед лицом особ королевской крови, Матео Росаса де Оквендо.

Матео снял шляпу и взмахнул ею, отвесив грациозный и величественный поклон.

   — Вы можете увидеть этот шедевр всего за один реал! — возглашал карлик. — Всего лишь за какой-то реал!

Ха! По иронии судьбы у меня в кармане лежали целых два реала, причём полученных непосредственно от автора этой самой пьесы. На такие деньги я мог устроить себе королевский пир да ещё и посмотреть представление. Сегодня Господь проявил ко мне доброту, и я чувствовал себя счастливым, совершенно позабыв о том, что в каждом райском саду непременно затаился свой змей.

Время ещё оставалось, и я, толкаясь в толпе, где смешались монахини и шлюхи, щёголи и оборванцы, испанцы, негры, индейцы и полукровки, забрёл в уголок, который облюбовали для себя кудесники.

Моё внимание привлёк пугающего обличья длинноволосый индеец в алой мантии, смотревшейся довольно кощунственно. Его и без того покрытую шрамами угрюмую физиономию украшали также ещё и похожие на молнии зигзаги, нанесённые ярко-жёлтой и кроваво-красной краской. Сидя скрестив ноги на одеяле, чародей встряхивал мелкие костяшки в человеческом черепе, а потом выбрасывал их на узорчатое индейское одеяло, словно бросая жребий. По тому, как эти костяшки лягут, маг делал предсказания, определял благоприятный курс жизни или узнавал, откликнулись ли высшие силы на молитву. Подобных гадалок и предсказателей я встречал и на улицах Веракруса.

Какой-то индеец попросил чародея предсказать дальнейшую судьбу его отца, с которым произошёл несчастный случай.

   — По пути сюда мой отец поскользнулся на горной тропке и упал. Теперь он не встаёт, отказывается от еды — лежит на спине и стонет от боли.

Предсказатель с непроницаемым лицом осведомился об имени (не христианском, а ацтекском) больного, данном ему при рождении, а потом взял полученную от просителя монету, потряс костяшки в своём черепе, а когда они легли на покрывало неровным овалом, заявил, что это очертания могилы, а стало быть, больной вскоре распростится с тяготами сего мира.

Не удержавшись, я скептически фыркнул, и старый урод мгновенно вперил в меня злобный взгляд. Простой индейский мальчишка съёжился бы от суеверного страха, но я пусть пока и не являлся picaro, но уже потихоньку начинал в мечтах видеть себя этаким плутом-кабальеро. К тому же я получил исключительное для lépero образование, благодаря чему предрассудков у меня сильно поубавилось, а вот любознательности, напротив, прибавилось. Возможно, мне было бы лучше уйти, не искушая судьбу и не тревожа тёмные силы, но меня уже понесло.

   — Невозможно узнать будущее, бросая старые кости, — самоуверенно заявил я. — Это никакая не магия, а суеверие, рассчитанное на невежественных старух и дураков.

Ах, до чего же дерзка и опрометчива юность! Нить судьбы плетётся для всех. В тот далёкий день на ярмарке кости были брошены и для меня, и неведомые всем, кроме богов, тропы моей жизни, линии моей судьбы, которую ацтеки именовали «тонали», были занесены в Тональматль, Книгу судьбы. Но откуда я мог знать, что в тот памятный день мне суждено обзавестись друзьями и врагами, которые будут сопровождать меня на протяжении всей жизни?

На лице старика появилась злобная гримаса, похожая на свирепый оскал лесного кота. Он потряс пригоршней костей перед моим лицом и пробормотал какое-то заклинание на одном из индейских наречий, которого я не знал.

Я решил потихоньку уйти. Зачем искушать судьбу?

   — Метис! Твоё сердце будет вырвано из груди на жертвенном камне, когда восстанут ягуары!

Эти слова, произнесённые едва слышным шёпотом у меня за спиной, были сказаны на науатль. Я развернулся и, хотя произнёсший эту угрозу индеец уже удалялся, чтобы затеряться в толпе, успел его увидеть.

Я поспешил прочь, расстроившись из-за собственных необдуманных замечаний и зловещего предсказания, которое они спровоцировали. Не то чтобы я вдруг проникся мистицизмом, но слова незнакомца дышали неподдельной злобой. Никакой связи между ягуарами и жертвенными камнями я в ту пору не видел, хотя и знал, что индейцы почитают огромных лесных котов как священных животных.

Может быть, в любое другое время замечание этого индейца лишь рассмешило бы меня, я воспринял бы его как очередную попытку пройтись насчёт моей дурной крови, но это была уже вторая угроза, с которой я столкнулся за весьма непродолжительное время. Она не то чтобы напугала меня, но разозлила, испортив ещё недавно такое приподнятое настроение.

Я проталкивался в толпе, досадуя на себя: мало того что влез как дурак со своими замечаниями, так ещё и не нашёлся с ответом. Настоящий picaro наверняка сразил бы злобного шамана своим едким остроумием. Впрочем, последняя угроза исходила даже не от шамана, а от незнакомца, которого я толком не разглядел.