Если раньше Гусман считал себя большим мастером в сборе милостыни, то сейчас он понимает, что римлянам, некогда покорившим мир, есть чему поучить иноземцев и по части попрошайничества. В частности, новичку объясняют, что к мужчинам и женщинам требуются совсем разные подходы. Вот, например, поучает его наставник, плач и стенания неплохо размягчают сердца дам, но у кавалеров не вызывают ничего, кроме раздражения, — лучше просто попросить их о помощи. Что же до женщин, то не стоит забывать об их религиозных чувствах — они падки на обещания неустанно молиться Мадонне от избавления их от всех мыслимых напастей, тут уж кто из попрошаек сколько перечислит. Если их растрогать, подают совсем недурно.

Паренька учат изображать волчий голод, когда в качестве подаяния предлагают снедь, разучивают с ним убедительные интонации, разъясняют, что на работе (попрошайничество считается профессией) нельзя надевать новую одежду, только лохмотья, голову ни в коем случае не прикрывают шляпой, только намотанной тряпицей. Подаяние следует собирать не в карман, и уж точно не в кошель, а исключительно в миску или плошку. Очень способствуют выручке маленькие дети, желательно оборванные и исхудавшие, лучше всего грудные младенцы. Особое искусство позволяет имитировать проказу, покрывать руки и ноги «ужасающими язвами», заставлять конечности выглядеть раздувшимися, выворачивать их из суставов, нагонять на лицо смертную бледность. Со всеми этими цеховыми секретами, равно как и с уставом гильдии, Гусмана знакомят лишь после того, как он даёт обет молчания.

Впрочем, непоседливая натура Гусмана очень скоро даёт себя знать: нищенский образ жизни надоедает picaro, и он, разумеется мошенническим путём, вновь попадает в высшее общество. Выдаёт себя за юного аристократа, соблазняет знатных дам и в конце концов вынужден бежать, спасаясь от гнева ревнивых мужей.

Мечущийся из одной крайности в другую, наш герой, ощутив раскаяние, обращается к Богу, но обращение его длится недолго. Перед самым посвящением в сан picaro сбегает с блудницей, которая вскоре бросает Гусмана, прихватив на память всё неправедно нажитое им богатство до последнего песо.

Затем судьба сводит Гусмана с его родной матерью, однако та, вместо того чтобы отвадить сына от стези порока, объединяет с ним преступные усилия. Пойманный и приговорённый к галерам, он избегает участи прикованного к веслу раба: доносит на замысливших бунт товарищей по несчастью — ценой их гибели покупает свободу.

Роман написан от лица Гусмана, и воспоминания проходимца завершаются следующим пассажем: «Любезный читатель, я развлёк тебя рассказом об основных приключениях моей жизни. О том же, что воспоследовало за всемилостивейшим указом нашего короля, подарившего мне свободу, ты, возможно, узнаешь позже — если я проживу достаточно долго, дабы успеть об этом поведать».

Ах, Гусман, проживу ли я достаточно долго, чтобы успеть рассказать людям обо всех моих приключениях?

Право же, я мог быть только признателен плуту, подражая которому сумел стать лучшим попрошайкой на улицах Веракруса, и мог лишь надеяться, что со временем мне удастся справиться со всеми обрушившимися на меня невзгодами и трудностями так же, как справился он сам — одолев врагов хитростью, ловкостью и умом.

Надо признаться, что по большому счёту Гусман стал моим кумиром, ибо благодаря этому picaro я открыл для себя не только (да и не столько) искусство попрошайничества, сколько особый образ жизни. Когда в тот день я лежал в придорожной тени, размышляя о Гусмане, ожидая клирика и гадая, что же мне делать, коли он не появится, — я понял, что свой путь по жизни мне предстоит проделать в экипаже авантюриста. Как и Гусману, в силу обстоятельств мне приходилось делать всё, чтобы выжить. И если мне потребуется до гробовой доски лгать, воровать, мошенничать и развратничать... что ж, значит, так тому и быть.

Однако, оглядываясь на свою убогую жизнь léрего, я ощущал стыд. Не потому, что совершал нечто недозволенное, но потому, что при моих-то задатках не нашёл себе лучшего применения, чем роль побирушки. А ведь я, помимо всего прочего, читал по-латыни и по-гречески, а также мог объясниться на многих местных наречиях.

Мне вдруг стало ясно, что книга попала в мои руки не случайно. Сам Господь, позволив мне познакомиться с похождениями Гусмана, указал таким образом моё предназначение и истинный путь в жизни.

Ближе к полудню на дороге показался отец Антонио, которого сопровождал брат Хуан. У них был один мул на двоих. Я радостно устремился навстречу, но умерил свой пыл, встретив предостерегающий взгляд наставника. Судя по всему, он не стал вводить в курс дела своего друга, и я его понимал. Отец Антонио, при всём его миролюбии, имел сердце льва и, как бы ни пугали его опасности, был готов идти им навстречу всякий раз, когда дело касалось противостояния злу и несправедливости. Брат Хуан, тоже добрый и порядочный человек, был, напротив, кроток и робок, так что мой покровитель предпочёл не пугать его понапрасну.

   — Кристо, я сказал брату Хуану, что ты напросился проводить своих друзей до их деревни по дороге на Ялапу и обещал, расставшись с ними, подождать нас. Ну как, надеюсь, они благополучно добрались до места?

До меня дошло: отец Антонио спрашивает насчёт возможных осложнений, например не заметил ли я погоню.

   — Да, всё в порядке. Правда, с тем малым по имени Рамон мы так и не встретились. Он не появился.

Отец Антонио вздохнул с облегчением.

Мы двинулись дальше. Двое испанцев впереди, за ними мул, и последним, в соответствии с общественным положением, следовал я.

Ялапа лежала в глубине материка, в нескольких днях нелёгкого пути от Веракруса. Встреча с двумя клириками произошла, когда я преодолел менее половины этого расстояния, причём по долине; дальнейший же путь должен был занять ещё больше времени, ибо, после того как пески и болота остались позади, тропа, неуклонно поднимавшаяся вверх, становилась всё уже и круче. Сезон дождей делал её почти непроходимой, потому что дорогу заливали выходившие из берегов горные речки.

По пути мы почти не разговаривали. Вопросов у меня накопилось хоть отбавляй, но я благоразумно держал их при себе. По угрюмому виду отца Антонио я понял, что дела в Веракрусе совсем не хороши, а брат Хуан, пусть его и не посвящали в мои проблемы, был не настолько глуп и слеп, чтобы не понять, что они имеются.

— Антонио говорит, что у него нелады с желудком, — сказал мне этот добрый клирик. — А как ты думаешь, Кристобаль, может быть, у него другая проблема, с женщиной?

Он, разумеется, всего лишь шутил, но невольно угадал: проблема отца Антонио действительно была связана с женщиной, хотя не в том смысле, какой имел в виду брат Хуан.

С каждым часом подъёма в гору воздух становился всё свежее, и дорога сделалась почти приятной. По прохладе мы незаметно добрались до очередной пулькерии, такой же, как и та, возле которой я уже останавливался. Во дворе индейской хижины находились вместительный глиняный сосуд с пульке и большой каменный очаг для выпечки тортилий, а на лежавшие под деревьями брёвна можно было присесть, чтобы выпить и перекусить в тени. Всё обещало приятный отдых, но, на беду, мои спутники затеяли разговор с инквизиторами.

Их было трое, все доминиканцы: двое рядовых братьев в чёрном облачении и приор с зелёным крестом святого судилища. Меня, как индейца или метиса, они приняли за слугу кого-то из клириков, и в качестве такового я представлял для инквизиторов не больше интереса, чем мул.

Брата Хуана доминиканцы приветствовали дружелюбно, тогда как отца Антонио нарочито игнорировали. Многие священники и монахи стали сторониться его после того, как он лишился милости Святой церкви. Его подвижническая самоотверженность в служении Господу и забота о неимущих ничего не значила для братии, носившей под сутанами дорогие чулки, кожаные туфли и шёлковые сорочки.