У одного из мальчишек была искривлённая рука, совсем как перебитое крыло стервятника. На улицах поговаривали, что такими увечными делали по велению «короля нищих» детишек, выкупленных у приживших их шлюх, — калекам лучше подают. Правда, отец Антонио отмахивался от подобных, как он выражался, «нелепых слухов и выдумок»: «короля нищих» он именовал несчастным попрошайкой, а детей-побирушек — не вшами или подонками, а чадами Господними, поскольку мало кто из нас знал своего настоящего отца. Прижитые блудницами или зачатые в результате изнасилования, мы были презираемы всеми — кроме Всевышнего. Однако gachupin не только презирали нас, но и ненавидели, а уж наместник короля Испании никак не мог допустить, чтобы какой-то выродок тоже именовал себя королём. Несчастного попрошайку изловили и повесили, труп затем четвертовали, и отдельные части его тела до сих пор ещё в назидание прочим висели над городскими воротами.

Так или иначе, увечный мальчишка, каково бы ни было происхождение его увечья, тыкал в пленённую птицу рыбачьей острогой.

— А ну перестань! — рявкнул я, вырвав у парня острогу и потрясая ею перед его лицом. — Попробуй только, и я тебе эту штуковину прямо в яйца засажу!

Мальчишка — он был помладше и поменьше меня — тут же съёжился. Такова была жизнь на улицах Веракруса — кто силён, тот и прав. Почитай, каждое утро мы недосчитывались своих знакомых. Кого находили на улице мёртвым, а кто, схваченный солдатами, уже был на пути к рудникам.

Мне, конечно, жилось куда лучше, чем большинству léреros, — у меня всегда имелась охапка соломы, на которой я спал, а также пусть и скудный, но каждодневный паек в Доме бедных. Ну а главное, падре Антонио с риском для жизни учил меня: благодаря этому доброму человеку и его книгам я знал о существовании совсем другой жизни.

И ночью мне снился не наглый нищий, издевавшийся над птицей, а осада Трои и отважный Ахиллес.

Но что бы ни привлекало моё внимание — смотрел ли я на то, как загоняют в клетки обречённых каторжников, или на то, как бьётся на привязи раненая птица, — меня не покидало весьма неприятное ощущение, будто за мной наблюдают.

И точно, за мной неотрывно следила некая весьма надменная, аристократического вида пожилая дама, облачённая в чёрный, расшитый золотом, жемчугом и драгоценными камнями шёлк. Она восседала в великолепной, сработанной из полированного дуба и кедра карете, обитой бархатом, кожей и сверкающими заклёпками и вдобавок украшенной на дверце гербом.

Незнакомка выглядела иссохшей старухой: пергаментная кожа обтягивала кости, и никакие деньги не могли вернуть ей свежесть юности. Наверняка эта особа принадлежала к какому-нибудь знатному роду, хищному уже по самой своей природе, а возраст лишь ещё сильнее выявил в ней черты злобной хищной птицы — прожорливой, с острым клювом, крючковатыми когтями и ненасытным взглядом.

Когда отец Антонио ступил на площадь, старуха, повернувшись, вперила в него изучающий взгляд.

Лысый, сутулый, с покатыми плечами, падре Антонио пребывал в вечной обеспокоенности, но не за себя, а за других. Этот человек не просто почитал святой крест, а буквально нёс его на себе. Он впитывал чужую боль, и сердце его при этом истекало кровью. Все беды и злосчастья Новой Испании тяжким бременем ложились на его отнюдь не могучие плечи.

Для «прокажённых» и других полукровок падре Антонио воплощал милосердие Божие на земле, а его маленькая деревянная хибарка в бедняцком квартале служила для иных пусть убогим, но единственным прибежищем, какое они когда-либо знали.

Кое-кто утверждал, что отец Антонио якобы лишился церковной благодати из-за неумеренного потребления предназначавшегося для причастия вина; другие говорили, будто бы его погубила постыдная слабость к доступным женщинам. Но, по моему разумению, каким бы ни был предлог, истинной причиной немилости было его великое милосердие и сострадание, распространявшееся в равной мере на всех, включая индейцев и отверженных.

Пристальное внимание ко мне со стороны старухи не укрылось от отца Антонио и очень ему не понравилось. Он спешно направился к карете: его серое одеяние развевалось, из-под грубых кожаных сандалий при ходьбе поднималась пыль.

В это мгновение меня отвлёк донёсшийся справа шум. Наказанный метис, беглый раб с рудников, получил свою порцию плетей, после чего его отвязали от столба, и бедняга со стоном опустился на землю. Тело его было располосовано, рассечённая плоть открывала взору белеющие рёбра. Палач, производивший расправу, чтобы очистить своё орудие от крови, опустил его в ведро с рассолом, прополоскал, а потом отряхнул, четыре или пять раз щёлкнув бичом в воздухе.

Потом он облил кровавым рассолом голую спину пленника, усугубив его страдания. От немыслимой боли метис взвыл, как издыхающий пёс, после чего стражники рывком поставили его на ноги и оттащили к ближнему тюремному фургону.

Обернувшись, я увидел, что отец Антонио стоит рядом с каретой старухи и оба они, глядя в мою сторону, о чём-то спорят. Уж не вздумала ли эта карга обвинить меня в том, что я у неё что-нибудь спёр? Я невольно покосился на метисов, которых затолкали в клетки: мне не было известно, отправляют ли на рудники сопляков вроде меня, но имелись обоснованные опасения, что возраст тут не помеха.

Однако уже в следующий миг мой страх сменился яростью. Я ничего не крал у этой gachupm! Конечно, вряд ли возможно было упомнить всё, что я когда-либо у кого-либо стащил — в моей нелёгкой жизни такое случалось частенько, — однако эту мрачную каргу со взглядом хищной птицы я бы не забыл. Да и вряд ли решился бы её обокрасть.

Неожиданно отец Антонио встревоженной шаркающей походкой поспешил ко мне. На ходу он извлёк из-под одежды перочинный нож и полоснул себя по большому пальцу.

Я чуть не взвыл, как тот несчастный метис. Неужели после разговора с этой мерзкой богатой старухой мой покровитель помутился умом?

Между тем он привлёк меня к своей нестиранной робе, обдавая запахом перегара, и прошептал:

   — Говори только на науатль.

   — ¡Mierda![7] Что, вообще...

Но падре Антонио моментально надвинул соломенную шляпу мне на лоб, изловчившись оставить на лице пораненным пальцем несколько кровавых мазков, и поволок меня за шкирку к карете. Я засеменил рядом с ним, так и держа в руках отобранную у увечного мальчишки острогу.

   — Взгляните, госпожа, как я вам и говорил, это не он, а всего лишь очередной уличный попрошайка. Вдобавок заразный — наверное, у него peste! — С этими словами он, сдвинув мою шляпу со лба, обнажил красные пятна.

Старуха в ужасе отпрянула.

   — Езжай! — рявкнула она кучеру и захлопнула окошко кареты. Кучер хлестнул лошадей.

Когда экипаж, прогромыхав по камням мостовой, исчез из виду, отец Антонио облегчённо вздохнул и стал креститься, вознося благодарности Всевышнему.

   — Да в чём дело? Зачем тебе понадобилось выдавать меня за зачумлённого? — спросил я, стирая со лба кровь.

   — Это старая уловка, к которой прибегали монахини, чтобы их не изнасиловали при нападении на монастырь.

Всё ещё во власти страха, он нервно перебирал чётки, оставляя кровавые следы на бусинках.

Не поняв, при чём тут монахини, я собрался было продолжить расспросы, но отец Антонио отмахнулся.

   — Не приставай, Кристо, нет смысла лезть ко мне с вопросами, на которые я всё равно не отвечу. Просто запомни, bastardo chico[8], если с тобой вдруг заговорит gachupin, отвечай на науатль и ни за что не признавайся, что ты mestizo.

Мне показалось, что смысла в этом нет никакого, потому как вряд ли хоть кто-нибудь примет меня за настоящего индейца — и цвет кожи у меня гораздо светлее, и ростом я, будучи четырнадцатилетним подростком, уже вымахал со взрослого индейца. Уж скорее меня посчитали бы испанцем.