Великий князь согласно кивнул головой. Он с детства не отличался большой набожностью, доверяя чаще мечу, нежели святому слову. И сейчас в словах монаха вдруг узрел то спасение, о котором думал всё это время: чем быть растоптанными дьявольскими копытами диких степняков, так лучше соединиться и укротить огнедышащего змея.

Карпини наполнил серебряные кубки сладким вином.

   — Хорошее вино! — похвалил князь.

   — Спасибо! Наш папа зато восхищен отвага и храбрость ваш сын Александр! — заулыбался монах. — Всё только и говорить о большом умом воин.

   — У нас много храбрых и сильных рыцарей, не только мой сын, — сдержанно заметил Всеволодович.

   — Я могу сообщать его светлости папе Иннокентию Четвёртому, что вы, великий князь, не против обсудить вопрос соединения вера и больше... — монах задумался, подыскивая нужное слово. — И больше серьёзно, вот!

За пологом шатра послышался странный шорох, и Карпини насторожился, бесшумно поднялся и крадучись приблизился к входу. Резко откинул полог, вышел, осмотрелся, но снаружи никого не оказалось. Монах вернулся назад.

   — Я могу сказать твоё согласие папа? — таинственно прошептал он.

   — Да! — твёрдо ответил Ярослав.

На следующий день русского князя принял хан Гуюк. Золотое тронное кресло, которое он гордо занимал, и его мрачно-важный вид внушали страх и уважение. Рядом в пурпурно-белых одеждах восседала его мать Туракине. Не успел Ярослав поклониться, как ханша надменно заговорила:

   — Один ваш русич, Феодор Ярунович, передал мне, что ты, князь, не успев вернуться домой от Батыя, как сразу же начал поносить его всякими погаными словами и подбивать своих подданных на бунт против него!

   — Это неправда, ваша светлость...

   — Помолчи, неверный! — перебила она его. — Ибо я по твоим глазам вижу, что лжёшь, изворачиваешься и ждёшь только удобного случая предать нас! Ибо зачем твоему соплеменнику обманывать меня?.. Зачем?

Сам Гуюк хмурился и молчал, точно не желая разбирать сей донос. Туракине была хорошо осведомлена во всей владимирской жизни Ярослава. Она приводила имена его ближайших сподвижников, напомнила и те дерзкие слова, которые он бросил хану Батыю о том, что его народ ни перед кем ещё не гнул шею.

   — Разве это не твои слова, князь?

   — Мои... но...

Всеволодович запнулся, не зная, в чём он должен оправдываться перед ханшей.

   — Ну вот, видишь, ты сам всё подтверждаешь. Чем тогда ещё докажешь невиновность свою?

   — Мне нет нужды обижаться на хана Батыя, ибо он принимал меня ласково, разговаривал со мной по-дружески, тепло, обещал свою защиту, зачем же наговаривать на него? Я готов в честном бою отстаивать свою честь, ибо стыдиться мне нечего.

   — А разве ты не уединялся с папским легатом Карпини в его шатре, не пил с ним вино и не уговаривался с ним воевать против нас? — неожиданно вымолвил хан Гуюк.

   — Я был в его шатре и пил вино, но мы говорили о своей вере, как объединить две Христовы церкви, — холодея, ответил князь.

Он вспомнил о подозрительном шорохе снаружи, и только сейчас ему пришло в голову, что их могли подслушивать.

   — А зачем вам объединять церкви? — насторожилась Туракине.

   — Этот разговор идёт давно, и различия в символах веры приводят к частым войнам с крестоносцами, воинам папы...

   — Вот и хорошо, — отозвалась ханша. — Воюйте сколько угодно. И я слышала, что они терпят поражения, а не вы.

   — Но и наш народец гибнет, — нахмурился Ярослав. — А мы, князья, на то и поставлены, чтобы заботиться о нём.

Повисло молчание. Молодой хан, исчерпав свой запас злобы, уже больше не хотел разговаривать, Туракине же была обижена столь дерзким ответом русича.

На том приём был закончен. На следующий день Ярославу холодно сказали, что он может ехать домой: раз брат их хочет видеть его старшим русским князем, они тому не препятствуют. Всеволодович уже собирался в дорогу, когда пришёл слуга матери великого хана и передал её приглашение зайти к ней перед отъездом. Отказаться он не мог.

Туракине встретила его приветливо, просила забыть о всех обидах, заявив, что доносчику они не верят, усадила за стол, где были выставлены разные угощения: и верченая дичь, и вяленая рыба, и хлеба, и сыры, из своих рук кормила гостя, а на прощание поднесла князю большую чашу араки, мутного, но крепкого молочного зелья. Улыбка не сходила с её лица. Она была столь искренна в сей обольстительный миг, что Ярослав даже растрогался. Тот роковой удар кинжала в сердце Темучина робкую застенчивую дочь степей превратил в хитрую и непредсказуемую дьяволицу.

   — По-до-рож-ная! — улыбаясь, по-русски выговорила она, хищно разглядывая ещё статного русского князя. — Так?

   — Так, — ответил он и залпом выпил чашу.

Ранним утром Ярослав выехал в обратный путь. Крутить его стало уже на десятой версте, но Всеволодович держался, оправдываясь перед собой тем, что выпил большую чашу дурной араки. Однако на следующий день он уже не чуял, как держался в седле. Гундарь, ехавший рядом, подпирал князя плечом. Однако к вечеру тот не выдержал, захрипел, повалился с коня. Воевода подхватил правителя, отнёс его на траву.

Стоял последний день сентября, и тёплый ветерок бездумно кружил в осеннем лесу. Князь ослабевшей рукой попросил воеводу опуститься на колени и приблизиться к нему. Губы уже посинели, и такие же круги легли под глазами.

   — Господь меня наказывает за подлую измену... — прошептал он. — Я веру нашу...

Он хватал ртом воздух и с мольбой глядел на Гундаря. Слеза скатилась по впалой щеке.

   — Призови святого отца... Хочу схиму принять...

Священник сотворил обряд пострижения и причастил Ярослава, отпустив ему и последний тяжкий грех, о котором несчастный не проронил ни слова. Жизнь едва теплилась в нём. Сделали носилки, привязали к двум коням и поспешили домой, дабы успеть довезти князя живым. Но через три часа его дыхание остановилось.

   — Отравили, — прошептал воевода.

Александр, ещё не зная о кончине отца по дороге из Каракорума, печалился другой напастью, свалившейся на его дом: тяжело заболела жена Александра. Всё началось с неожиданных обмороков. Однако, проведя два-три часа в постели, испив бодрящего отвара, она поднималась как ни в чём не бывало. Помимо первенца Василия, Александра подарила мужу ещё двух сыновей: Дмитрия и Андрея, и Ярославич не мог нарадоваться на жену, которая успевала и детей растить, и дом в чистоте содержать, и с дворней управляться. Но обмороки стали учащаться, после одного из них она слегла и уже не поднималась. Князь созвал в Новгород всех лекарей, о ком славословила молва, но все лишь разводили руками. Только молодой, тридцатилетний знахарь Зосима, присланный Брячиславом из Витебска, пустив больной кровь и рассмотрев её, с горечью сообщил, что причина недуга в ней.

   — Кровь гниёт, — доложил он Александру.

   — Как она может гнить? Княгиню отравили?..

   — Может быть и так. Или кто-то порчу навёл. Трудно сказать.

   — Так убери порчу!

   — Уже поздно, — вздохнул Зосима. — Если б пораньше, я бы попробовал.

   — Но что её может спасти? Я всё сделаю! — воскликнул князь.

   — Надо вывести старую кровь, порченую, и ввести новую, здоровую. Если б я знал как, то сделал бы. Но немного поддержать княгиню попробую...

Веснушчатый, с шапкой медных волос и голубыми чистыми глазами, он, несмотря на молодость, почему-то внушал князю доверие.

   — Попробуй...

На следующий день прискакал гонец из Владимира с известием о смерти отца.

Александр уже хотел уезжать, когда Шешуня привёз во двор связанного татя, сбросил его с коня на землю. Поднял, усадил на лавку, отёр землю со щекастого лица.

   — Ганс Кирхоф, он же отец Григорий, которого мы искали. Отсиживался в подвале у одной вдовушки. Видимо, она ему так понравилась, что он позабыл про своих крестовых братьев, — доложил таинник.