— Вот ты сказал, что слуга десятского чуть в печке не сгорел, — помолчав, продолжил Григорий Абыслов. — Но и тут заковыка! Убийство свершилось в три-четыре часа утра, а истопник Шешуни нам поведал, что к семи вечера печь уже протопилась и к полуночи она остыла. Выходит, он выкладывал тебе ложь — да, видно, с чужих слов умелых! Вот и стоит подумать, что за кровоядцы на десятского напали...

   — Так где они, эти кровоядцы? Почему не нашли их! — выкрикнул в запале Ярослав, даже не вникнув в тонкий смысл рассуждений посла.

   — А всё потому, что ни один сторож их в лицо не видел, никто не знает, в какую сторону они скрылись, — усмехнувшись, ответил тысяцкий. — Мы с утра все окрестные места пролазили, хотели тело убитого дружинника найти, но так и не сыскали. Разве не странно?.. Конечно, могли злодеи под лёд Шешуню спустить, тогда весной тело обнаружится. Только я так полагаю, княже, что и весной мы его не сыщем!

   — И где же оно? — не понял князь.

   — Да нет его и не было. Шешуня придумал и нападение на себя, и жену убил, и слугу, подучив, к тебе, ваша милость, отправил, чтоб с Гориславом спрятать концы в воду. Ведь назавтра мы бы розыск учинили и в первую очередь Шешуню спросили: какой такой ков замыслил тысяцкий против князя, что десятский знает, и почему тебя, ваша милость, ввёл в заблуждение. И пришлось бы ему отвечать по всей строгости, а за навет, да ещё смертельный, он сам мог жизни лишиться. Вот как! А в подтверждение тому: после твоего отъезда, князь, исчез и слуга Шешуни. Как сквозь землю провалился, — посол помолчал, давая Ярославу возможность обдумать столь важные выводы, а потом добавил: — А всё подробно я так объясняю, ваша милость, что нету на нас, призренных тобой, никакой вины. Потому возвращайся, князь, забудем худое да новым миром укрепимся!

Тысяцкий поклонился Ярославу, трижды перекрестился на икону. Спокойная и обстоятельная речь посла посеяла сомнения в душе князя. Умом он понимал, что поступил сгоряча, безрассудно, не стоило доверяться слепо таиннику и уж для начала самому во всём разобраться, а потом принимать решение. Но содеянного не вернёшь. И вернуться теперь обратно на княжение — значит признать свою вину перед новгородцами. Каждый будет тыкать в него пальцем да приговаривать: «Вон безголовый князь назад на свой двор трусит. Сам своё безумство да правоту нашу признал!» Придётся и купцов освобождать, их обозы с зерном, а те потом с него ещё штрафы затребуют. Такое и с предыдущими князьями бывало. Но это бы полбеды. Будучи охвачен яростью, Ярослав послал гонцов к родным братьям Георгию, великому князю владимирскому, и Святославу в Юрьев Польский за ратной помощью. Ответа он ещё не получил, но не сомневался в братниной поддержке. Те наверняка уже объявили сбор своих дружин, а тут окажется, что князь в горячке свои обиды придумал и смуту великую учинил.

Всеволодовича даже в жар бросило от невесёлых собственных раздумий. Но послы новгородские ожидали вразумительного ответа от князя, считая, что привели веские доводы своей невиновности. А значит, и князю требовалось выставить свои крепкие резоны. Негоже ему самодуром безголовым прослыть.

Он сидел на лавке у окна, хмуро глядя на мокрый снежок, падающий за окном. Хозяин уже ладил деревянные колёса к своей телеге, готовясь к лету, и душа у него больше ни о чём не болела. Ярослав даже позавидовал этому мужику. С ним, верно, уж такая оказия произойти не может. Видно по всему, что он мужик обстоятельный, головастый и впросак не попадёт.

   — Меня не только смерть Шешуни да дружинника моего Романа с княжеского кресла сорвала. Случаются и понапраслины, не спорю! И в ваших речах может быть скрыта истинная правда. Но в том ещё надо разобраться. Однако я сам на последнем вече присутствовал, когда несколько крикунов меня поносили под радостные вопли одобрения. И никто из вас за мою честь не вступился! Никто из вечевого собрания! А каково мне слушать было эти поносные слова да унижение терпеть?! И потому, прежде чем на мировую пойти, я головы тех крикунов хочу, кто меня на площади охаивал! — неожиданно потребовал князь.

Послы, убелённые сединами, не ожидали столь суровых условий и с тревогой переглянулись.

   — Но, князь, у нас на вече каждый волен своё мнение свободно высказать, на то мы и республика, и вольность эту выше чести своей собственной бережём, — выступив вперёд и отвесив поклон, выговорил старец Серафим.

   — Так вольность ваша выше чести княжьей? — взъярился Ярослав. — И вы те оскорбления под защиту берёте! Тогда и вас всех надобно в узилище отправить. Эй, стража, взять их!

Стражники, заслышав зов князя, вбежали в горницу, но Гундарь на мгновение остановил их:

   — Ваша милость, негоже нам на послов руку поднимать, не по совести так.

   — Я сам ведаю, что по совести, а что нет! — Князь резанул бешеным взглядом воеводу. — Взять их, я сказал! И в цепи всех троих заковать.

Но через час всё ж одного посла, Григория Абыслова, призвал к себе, приказал ему ехать в Новгород да отпустить к нему жену. И тут была уловка: князь не хотел так быстро идти на попятную, пусть приедут и ещё раз попросят.

Феодосия приехала через два дня, но одна. Звать его обратно никто с ней не приехал. Княгиню точно выставили из города, что обозлило Ярослава ещё больше.

За месяц больше сорока обозов с пшеницей, овсом и рожью скопилось в Торжке. Ярослав, перекрыв все дороги, не пропускал ни одной подводы, хватая купцов, отбирая у них добро, а самих отправляя в узилища. Через месяц в Новгороде вздорожал хлеб, а через два вспыхнул голод. Ели осиновую кору, мох и липовый лист, падали, умирали прямо на улицах, и голодные псы поедали их трупы, а те, кто мог ещё держаться на ногах, в панике бежали прочь, покидая умирающий город.

Новгородцы, не выдержав, направили ещё одно посольство в Торжок, призывая князя вернуться, но опять безуспешно. Ярослав и новых посланников бросил в земляные ямы. Новгородские мужи, напуганные происшедшим, призвали к себе Мстислава, дабы он помог разрешить их спор. Тесть послал ласковую грамоту зятю с просьбой выпустить купцов новгородских и всех послов, а также с миром явиться к нему, если он хочет оставаться ему сыном. Однако в тот же вечер к Всеволодовичу перебежали двое бояр и порассказали, как разгневался Мстислав, узнав обо всём, и повелел немедля собирать дружину.

   — «Никогда Великий Новгород не будет Новоторжком, а последний Новгородом!» Вон какие слова сказывал! — нашёптывал один.

   — И все ликовали, отцом-спасителем называли! — наушничал другой, и Ярослав чуть не задохнулся от ярости.

В отместку он заковал новгородских пленников в цепи, числом около двух тысяч, отослал их в свой Переяславль-Залесский и стал готовиться к сражению. Феодосия плакала, упрашивая мужа отпустить её к отцу.

   — Ты хочешь, верно, насладиться моей смертью, — пылая гневом, кричал Ярослав. — Надеешься, что родитель твой принесёт тебе мою голову на блюде? Так не бывать этому! Это я его тупоголовое рыло брошу на растерзание псам, а уж после этого ступай куда хочешь.

Нарыв, выросший на пустом месте, грозил оборотиться великой бедой и кровью. Князь точно обезумел. Напрасно Феодосия ночи простаивала у иконы Богородицы, умоляя её сжалиться над мужем и вернуть ему разум. Гундарь и Памфил по-своему также пытались урезонить господина, доказывая, что негоже поднимать руку на родичей своих, проливать кровь безвинных соотечественников.

Князь не хотел никого слушать. Он призвал к себе на помощь брата Георгия, великого князя владимирского, и младшего, Святослава. И те, на удивление, откликнулись, дав согласие выступить против новгородцев. Мстислав же, видя малочисленность своей рати, заключил тайный союз со старшим из Всеволодовичей, ростовским князем Константином, но ещё раз попытался закончить эту рознь миром, предложил Ярославу одуматься. Однако тот закусил удила, носился как угорелый, рубя засеки и строя укрепления. Война час от часу делалась неизбежной.