Лунообразное лицо хана исказилось яростью, он даже взвизгнул на последнем слове.

   — Да, — прошептал Ярослав.

   — Ещё молодых красавиц, поди-ка, любишь? — удивился внук Темучина.

   — Иногда.

   — И получается?

Ярослав ответил не сразу, столь непривычными оказались вопросы хана.

   — Да! — с вызовом произнёс князь.

   — О, цо-цо-цо! — облизнув губы, Батый расплылся в лживой улыбке, изумившись такому признанию. — И они ещё получают радость от тебя?

Князь не знал, что ответить. Он плотно сжал губы, словно не собирался более разговаривать с великим монголом.

   — Отвечай! — снова посуровел ордынский властитель.

   — Да. Наверное...

   — Вон как?

Хан пристально оглядел мрачного русича, точно старался понять, за что же его седобородого гостя ещё могут любить красавицы.

   — Вот видишь, сколь сладострастны эти русичи, Ахмат! Их держава превращена в пепелище, а они не забывают отведать вкус молодого бабьего тела, — неожиданно обратившись к оракулу, язвительно промолвил Батый. — А ты их ещё жалел. Ведь он не пришёл на выручку к своему брату, когда мы осадили Владимир! Он не пришёл на выручку к своему сыну в Новгород. И Александру повезло, что мы, столкнувшись с ведовским заговором в Козельске, решили повернуть на юг, откуда сей рыцарь православный тотчас сбежал, оставив Киев на поругание и разграбление. А сейчас он великий князь и, раздавая свои деньги на восстановление града Владимира, пытается у своего Бога вымолить прощение. Да прощаются ли такие иуды? Почему ты не повесился, Ярослав, ответь мне?

Владимирский князь был немало наслышан о коварстве и безжалостности Батыя, и сейчас, сидя перед ним, испытал этот леденящий страх неизвестности, не ведая, чем закончится эта мирная, на первый взгляд, беседа. Нет, это скорее напоминало пытку, ибо лгать было нельзя.

   — Я хотел это сделать... — помедлив, пробормотал Всеволодович. — Но...

   — Что «но»? — встрепенулся хан.

   — За Александра я никогда не переживал, он был любимцем матери, а вот трое других сыновей... они нуждались в моей поддержке, и я не мог бросить их...

   — Особенно Андрея, прижитого от юной мордовской царевны, которую столь вероломно убила твоя жена, — усмехнулся Батый, гордясь тем, что посвящён в столь глубокие тайны семейной жизни русского князя.

И Всеволодовича действительно потрясло то, сколь широко осведомлён властительный монгол о его повседневной жизни. И не только о ней.

   — Почему ты не называешь меня: мой повелитель?

Глаза хана сверлили его.

   — Я не отказываюсь...

   — Скажи: о великий хан Батый, ты мой повелитель! — потребовал хозяин.

Мгновение Ярослав молчал, наблюдая, как мрачнеет лицо монгольского властителя.

   — Я жду!

   — О великий хан Батый, ты мой повелитель! — понуро повторил Всеволодович.

   — А теперь скажи то же самое, но с радостью. Словно ты обрёл вдруг настоящего родителя. Или, как в тот момент, когда ты узнал, что твой сын Андрей спасся и его скоро привезут к тебе. Ты же помнишь тот миг? — правитель подался вперёд, не отрывая глаз от Ярослава, и тот кивнул головой. — Ты тогда заплакал, убежал к себе в молельню, упал на колени и стал благодарить Бога за его милосердие. Ты молился, и горячие слёзы, не останавливаясь, текли по твоим щекам. Верно?..

Великий князь как заворожённый смотрел на хана. Об этих слезах не мог знать никто, хан словно незримо стоял позади него. На самом же деле в этот миг в молельне находился Ахмат, подробно пересказавший своему повелителю эту историю.

   — Да, — прошептал Ярослав.

   — Тогда скажи с радостью: о великий хан Батый, ты мой повелитель!

   — О великий хан Батый, ты мой повелитель! — вымолвил наконец Всеволодович.

В голосе его по-прежнему не слышалось радостного восхищения, но большего выжать из помертвевшего русского князя не удалось бы и кудеснику.

   — Хорошо, ступай, князь, отдохни немного, завтра мы продолжим нашу мирную беседу, и я надеюсь, что ты хорошо запомнишь всё сказанное мною сегодня. Ибо от этого зависит не только твоя жизнь, но и спокойствие твоих детей и подданных. — Батый шумно вздохнул, словно оправляясь после изнурительной сечи, каковой отдал все свои силы, допил кумыс и махнул рукой, выпроваживая гостя.

Ярослав поднялся и, поклонившись, вышел из юрты. Хан хмуро взглянул на оракула, ожидая его сочувствия: переделывать русичей в своих слуг оказалось вовсе не легко.

   — Мне понравилась та сдержанность, с какой вы вели эту беседу, мой повелитель. И сие доказывает то, в чём я всегда убеждал вас: окрик или гнев — явление человеческой слабости, а не силы. Ныне же я узрел высоту вашего величия: гибкость ума, изощрённость переходов, тонкость и точность словесных ударов, и наблюдал поверженного противника!

Батый обожал лесть. Он требовал её, как голодный барс, и потому Ахмат был вынужден подкармливать ею своего хозяина и этим продлевать себе жизнь.

— Русских не из глины лепили, это ясно, — проворчал он. — Но либо я сделаю Ярослава ручным, либо с князем придётся проститься. Он же не дурак и прекрасно понимает, что от него требуют: повиновения, послушания и угождения. А он по-прежнему хочет быть со мной на равных, словно я не победитель, а он не побеждённый. Глупец! Разве могут такие управлять своим народом?..

Хан, как и его дед, обладал острым умом и непомерной гордыней. Но не терпел эти качества в других.

Переговоры с Ярославом успеха не принесли, хотя прошёл уже месяц с первой встречи. Внешне он выражал покорность, соглашался платить дань, но торговался из-за каждой копейки, приводя Батыя в мрачное негодование. А когда он попытался те подарки, которые привёз, приравнять к трети будущего оброка, каковой русичи должны будут собрать для монголов, внук Темучина чуть не впал в бешенство. Даже Ахмат, сочувствующий русскому князю, как сочувствовал бы любому униженному правителю, не одобрил его чрезмерной скупости. Поступать так с самолюбием восточного властителя было негоже.

   — Я торгуюсь, мой повелитель, с вами лишь потому, что Русь разорена, мы без кола и двора, без порток... — попытался оправдаться Всеволодович.

   — Вы сами виноваты! — раздражённо ответил хан. — Я всем поначалу предлагал мир, но его горделиво отвергали. А теперь вы плачетесь, что ходите без штанов. Так вот, мне наплевать, в чём твой народ ползает и что жрёт. Вы будете платить мне столько, сколько я назначу, или вас вообще не будет на этой земле. А теперь вон отсюда!

   — Мой народ ещё ни перед кем не гнул шею и выживал при любых условиях, — побледнев, прошептал Ярослав. — Стоит об этом помнить, великий хан!

Он поднялся и, еле поклонившись, вышел.

   — Что сказал этот пёс? — лицо хана перекосило от злобы. — Что он тут прошипел?

В юрте, кроме Ахмата, никого больше не было, потому эти вопросы как бы относились к нему.

   — Он жалеет о том, что у него вырвались эти слова, — бесстрастно проговорил Ахмат. — Я это знаю.

Ровная интонация оракула всегда успокаивала властителя. И сейчас, взглянув в его большие светло-кофейные глаза, хан неожиданно умолк.

   — Я ведаю, что пожалеет! — помедлив, усмехнулся Батый. — Но глупцы всегда это делают слишком поздно.

Ярослав сам не помнил, как сорвался, и, лишь покинув юрту хана, спохватился, застыл на месте, но возвращаться не стал. Видно, не судьба ему спину ломать перед грозным иноверцем.

Бухали молотки, ширкали пилы. Рядом с юртами возводили деревянные и каменные терема, сотни плотников, облепив стропила, без устали до позднего вечера копошились, возводя их, как говорил сам Батый, для русских князей, которых он уважает. Но за все дни, проведённые здесь, никакого уважения великий князь не почувствовал. Наоборот, хан каждым словом давал понять, что он — хозяин, а Всеволодович — всего лишь слуга, и только такие отношения смогут удовлетворить малую и большую Орду. Иначе — смерть.