Вскоре разбойник испустил дух. Впервые на глазах княжича умирал человек, и его смерть потрясла отрока. Он долго не мог прийти в себя, унять озноб, его сотрясавший. Таинник, видя эту немочь, стиснул отрока за плечо.

   — Все мы странники на этом свете, как пришли неведомо откуда, туда и уйдём...

   — Надо бы похоронить их...

   — Кровоядцев этих? За то, что они чуть нас не убили? Да пусть волки их тела по кускам растащат, а души их покоя нигде не найдут. Собакам собачья смерть!

   — Они не виноваты, их заставили, а смертью уже наказаны, но они русичи, как мы, и христиане...

Шешуня даже не дал договорить княжичу, глаза его округлились, и он запылал праведным гневом:

   — Да чтоб я своему врагу могилу рыл? Ты уж прости меня, княжич, но никогда этого не будет. Себя надо уж так не уважать, дабы до такого дойти. Услышал бы отец твой эти слова, он бы задохнулся от обиды.

Александр поник головой, во многом соглашаясь с Шешуней. Но он помнил и наставления отца Геннадия: «Нет отпетых злодеев и нет чистых праведников. Каждый из нас грешен и каждый стремится быть лучше и похожим на Христа, а потому и прощать надо, и уважать даже того, кого прозывают никчёмным и негодным». — «И злодея уважать надо?» — спросил Саша. — «А что же, он не человек? Оступиться может каждый. Но разве каждый злодей?»

И признания нынешнего разбойника убеждали в этом же. Ради спасения семерых детей на всё пойдёшь. А кроме того, княжич простил недруга своего и прощение должен исполнить. Он вытащил кинжал, прорезал могильный контур и стал выдирать дёрн. Шешуня сидел в стороне, молча наблюдая за Александром. Через полчаса тот выдохся, и таинник не выдержал, подошёл и горстями стал выгребать землю. Они вырыли могилу, сбросили туда тела, Ярославич перекрестил их.

   — Упокой, Господи, их души, — прошептал он.

   — Дивлюсь я на тебя, княжич, — взбираясь на коня, проговорил Шешуня. — В бою нынешнем ты геройствовал и хладнокровие имел отменное, а потом повёл себя, как монах. Как в тебе малом всё это уживается?

   — А разве воин не человек? — спросил Александр. — Или он только лик вепря носит?

   — Всякий разное обличье примеряет, — уклончиво ответил Шешуня.

   — А надобно по-человечьи жить...

Шешуня хотел узнать, как по-человечьи, коли всякий всё равно по-разному, но княжич уже тронул поводья, выводя коня на тропу.

   — По-доброму, значит, — обернувшись, добавил Александр. — Тогда и будет что защищать. И Господь тебе сил прибавит.

Беду накаркали вороны. Это они мешали спать по утрам Гийому, или отцу Геннадию, как его именовали русичи, он откликался на оба эти имени. Проснувшись от вороньей брани за час или два до рассвета, уже не мог более заснуть, погружаясь в зыбкую дрёму. А перед рассветом всегда проникали вещие сны, и страшные картины рисовались перед внутренним взором Гийома, как будто он старый ворон, худой и облезлый. Его поймали, заперли в клетке, а её бросили в бурный водопад, и вот он несётся в вихревом потоке воды, которая почему-то обжигает. В последний миг чья-то рука выхватывала из потока клетку, и он видел перед собой узкое смуглое арабское лицо с тёмно-коричневыми глазами, смотревшими на него грустно и сочувственно. Рядом появлялась похожая на фею красивая девушка е полными чувственными губами и тоже смотрела на него так, словно он уже умер. «Мы тоже пленники и тоже в клетке, — говорили глаза восточной феи, — и не хотим вам зла. Бегите, спасайтесь, у вас ещё есть такая возможность...» И через мгновение он снова нёсся в бешеном потоке, а впереди острыми зубьями, нацеленными на него, чернели обломки скал. Оставалось несколько вдохов до того, как каменные ножи вопьются в него и раскромсают на куски слабое дряхлеющее тело. Монах закрывал от ужаса глаза и просыпался в липком поту. И первый луч солнца опалом зеленил синьку неба. Спина и ноги предательски ныли, чуя угрозу. Оракул мало доверял снам, а тем более таким видениям. Водопадов вблизи Новгорода нет, никто его в птицу не превратит. И всё же что-то это значит. Есть две легко угадываемые вещи: клетка — это смерть иль заточение, иль всё вместе, а чёрный ворон — он сам. Похож. Но кто их предупреждает? Восточный маг со своей сказочной гурией? Верно было лишь то, что предчувствие его не обманывало ни сейчас, ни тогда, когда, прежде чем отправиться в Новгород, он объявил друзьям, что более семи лет жить там они не должны, звёзды далее обрывают для них свой путь. Все согласились: не более семи. И вот этот срок закончился.

Но в тот же день Иеремия, всегда тянувшийся к врачеванию, раскопал рядом с Новгородом одну вдовушку-знахарку и стал к ней изредка наезжать. Толстяк Пётр поначалу даже подшучивал над ним, выпытывая его нечаянный интерес, но вскоре всё объяснилось, когда монах сам стал готовить настои да отвары из трав и кореньев да потчевать ими окрестных жителей посада. Но это бы полбеды, все ими пользуются, когда болезни одолевают. Любознательный византиец пошёл дальше, он сам начал придумывать собственные снадобья. Испытывал их на себе, а потом предлагал остальным. Гордость открытия распирает: вот, мол, я какой знахарь, никто, кроме меня, тебя, соседушка, на ноги не поставит, а я одно заветное снадобье знаю, лучше его не бывает.

И глядишь, помогало. А выздоровевший пироги да шаньги несёт, а то и медку прихватит и пол кабаньей ноги отрубит в благодарность бедному монаху. Пётр, глядя на сметливого товарища, мигом почуял выгоду и сам набился к Иеремии в помощники. Плохо ли, коли тебя и в дом пригласят, напоят, накормят да ещё с собой дадут, почёт да уважение окажут? И по всему околотку славу о тебе разнесут, и другие в ноги станут кланяться. А кто побогаче, так и деньгами одарит, и кусок заморской камки или рисунчатого бархата на новые порты поднесёт.

Гийом, томимый сновидениями и предчувствиями, собрал друзей, напомнил им о данном друг другу обещании: уйти из Новгорода, прожив здесь семь лет, рассказал о предрассветных химерах, которые терзают его воображение.

— Настаёт опасная пора, когда мы начинаем бросать вызов судьбе, а Высший судия этого не прощает. Вы знаете этот закон не хуже меня и должны понять моё волнение... — закончил Гийом. — Прежде чем вас собрать, я произвёл кое-какие расчёты. И числа сообщают нам об опасности. А она, на мой взгляд, исходит от Иеремии с Петром. От их знахарских опытов, кои всегда приписывались дьяволу. Их надобно прекратить, и немедленно!..

Провидец ещё что-то хотел добавить, но, взглянув на встревоженного Иоанна, умолк и сел. Пугать друзей ни к чему. До сих пор все четверо его щедротами кормились, кои он с княжеского стола имел. А тут благодаря Иеремии они сами с усами, его обильно потчуют, пиры закатывают. Теперь уж медок малиновый, черничный, брусничный не переводился на столе, перепелиные яйца подавались через день, а каждое воскресенье, если не было поста, они лакомились и баранинкой, и дичью. Детское личико Иеремии округлилось, стал выступать животик, а Пётр совсем разбух как бочка. Даже Иоанн, кто всегда за версту чуял тревогу, на новоявленных знахарей не ворчал, ибо трапезная перемена их жизни ему весьма понравилась.

   — И уезжать пора, — помолчав, добавил Гийом. — Созвездия наши, совершив круг, Отходят к югу, их влияние здесь ослабевает, а потому они не могут уже нам покровительствовать, и любое малое зло для нас почти неодолимо... Уезжать надо! Никогда столько тенёт по углам не видел, да столько пауков из щелей не вылезало...

   — Куда уезжать-то? — возразил Пётр. — От добра добра не ищут, сам глаголил. А если уж и собираться куда-нибудь в тёплые места, то надобно деньжат подкопить, крепкой одёжой обзавестись. И ныне мы себе можем позволить чуть-чуть пожить и для себя. И без всякой корысти я то реку.

   — Пётр прав, — согласился Иоанн. — Здесь мы как у Христа за пазухой. И люди вокруг приветливые, незлобивые. Тянет, конечно, в родные места, к теплу на старости хочется поближе, но если уж заново перебираться в Грецию, то хотя бы надо иметь тугой кошель с серебром да прочные новые сапоги каждому, чтоб не побираться по дороге. А если мы откажемся от того успешного знахарского дела, каким занимаются Пётр и Иеремия, мы не соберём ни этого серебра, ни сапог. И хотя бы ради этого не стоит им бросаться, а потом наш Ерёмушка не колдун лесной, а болезни людские прекращает, я сам видел слёзы на глазах многих, кого к жизни вернул.