— Александр... — насторожившись, произнёс Ахмат, не припоминая, когда он успел пообещать степному царю столь невероятное. Он сам думал об этом, ибо совсем случайно сумел настроиться на волну одного из византийцев.
— И имя выбрали подходящее... — властитель на мгновение задумался. — Какой из его сыновей станет злейшим врагом моего рода?
— Младший, Даниил.
— А сколько ему сейчас?
— Даниил ещё не родился...
— Меня интересует Александр!
— Ему шесть лет.
Темучин допил кумыс, вытер усы, бросил пристальный взгляд на оракула.
— А его никак нельзя... — великий хан умолк, понимая, что подобные желания нельзя произносить вслух, их могут не только услышать, но злую силу этих слов легко обернуть против говорящего. — Я тоже времени не терял и кое-кого уже послал из своих людишек в Новый город, но от них пока никаких вестей... Они сами из русичей, и большой надежды я не питаю...
— Княжич под надёжной защитой, мой господин, — твёрдо ответил Ахмат. — Волхвы перекрыли пространство, я уже пробовал...
— Тогда они сами должны умереть! — не принимая возражений, распорядился Чингисхан. — Ты обещал мне.
— Я обещал попробовать, мой повелитель, — растерянно пробормотал Ахмат. — Мне не доводилось раньше заниматься такими превращениями...
— Я бы хотел узнать об этом, будучи ещё живым, — не дав договорить оракулу и не сводя с него глаз, вымолвил монгол. — Если ты не хочешь, чтобы мы вместе переступили земную черту.
За два месяца перед смертью обычно тёмное, точно выжженное солнцем лицо властителя вдруг стало светлеть, приобретая молочно-глиняный оттенок, и на этом фоне неожиданно ярко проявились тёмно-зелёные рысьи глаза хана. Лейла первой обратила на них внимание.
— Я всегда думала, что они у тебя чёрные как ночь, а они тёмно-зелёные, как подгоревший на огне листок розы, — удивилась она.
С ним вдруг случилось то, о чём он и помыслить не мог: великий хан влюбился, прилепившись всем сердцем к юной пленнице, оценил красоту её смуглого тела и тонкую понимающую душу. Она легко прочитывала каждый жест и взгляд правителя, безропотно выполняла все его прихоти. Было решено на Совете идти войной против тангутов, и он повёз её с собой, объявив сестрой Ахмата, к которому частенько заглядывал послушать его пророчества. Чингисхан переменился и душой: стал мягче, терпимей к чужим рассуждениям, и глаза Лейлы, когда он уходил, всё чаще увлажнялись.
— Ты так влюбишься в него, — однажды заметил Ахмат.
— Я уже люблю его, — помолчав, ответила она.
— Давно?
Она кивнула.
— Вот уж чего никогда не смог бы предвидеть, так это то, что бухарская принцесса влюбится в убийцу своего отца, сестёр, братьев, тирана, погубившего весь её народ, — без тени усмешки проговорил оракул.
— Ты осуждаешь меня?
— Как я могу осуждать солнце или воду, которые своей безумной силой способны не только рождать живое, но и убивать, и уж тем более негодовать против тех, кто избирает их своими богами. Я сказал лишь о том, что, провидя далёкое, не смыслю в близком. Постигая космос, блуждаю в собственном сердце как в потёмках...
Ахмат сел на войлочную кошму, прислушиваясь к завываниям снежного ветра в степи. В юрте было тепло. Корни мелких кустарников горели долго, поддерживая постоянный жар, но из-за того, что в эти метельные месяцы нельзя было выйти и прокатиться на лошади по степи, Лейла впадала в уныние. Звездочёт же, слегка раскачиваясь, мог часами сидеть на кошме с застывшим лицом, что означало: душа его покинула тело, и неизвестно, в каких временах и где блуждает. Так могло продолжаться по пять-шесть часов. Когда она возвращалась, предсказатель валился на кошму и спал как убитый.
Лейла взглянула на Ахмата и вздрогнула. Обычно душа звездочёта улетала в космос, когда должен был прийти Темучин. Астролог таким способом оставлял влюблённых одних и никогда не ошибался. Принцесса, ожидая прихода властителя, каждый раз волновалась, примеряла разные наряды, надевала украшения и даже сурьмила брови, хотя степному царю это не нравилось. Но ей он прощал всё. Вот и сейчас она подскочила и стала примерять прозрачные накидки. Великий хан обычно приносил подарки и сладости, они пили сладкое вино, от которого кружилась голова, и Лейла падала в его объятия. Между ними уже не было той дикой страсти, ненасытности, криков и боли, они медленно проходили свой круг наслаждений и не спешили его покинуть до тех пор, пока не иссякали последние силы.
Потом, лёжа на спине рядом друг с другом, они болтали. Он на своём языке, она на своём, но каждый всё понимал. Лейла за несколько лет жизни в Каракоруме выучила неведомый ей язык. Хан ждал, когда она заговорит на нём. Её нежный голосок почти выпевал грубые слова их обихода, и он не мог сдержать улыбки.
Его многое в ней радовало и забавляло. Раньше, к примеру, жёсткие седые усы властителя больно кололи её нежные щёки, оставляя красные пятнышки. Принцесса даже плакала. Но теперь ей это нравилось.
— Ну хватит уже сидеть, начинай щипать мои щёки своими усами, — нетерпеливо шептала она, ластясь к нему, и Темучин смеялся хриплым надтреснутым голосом.
Он осторожно касался безгубым ртом её щёк, стараясь легко уколоть принцессу, и она громко смеялась, подчас до слёз, а глаза сияли от счастья. В такие мгновения властитель снова чувствовал себя молодым, он забывал о старости, о скорой смерти, обо всём на свете. Лейла словно открыла ему совсем другую жизнь, о которой он до сей поры не догадывался. Его память даже начала отыскивать слова, которые он никогда не произносил вслух. Однажды после долгого молчания правитель произнёс по слогам: «Лю-би-ма-я». Сказал сам себе, погруженный в раздумья, но пленница, услышав это слово, встрепенулась, обратила на него свой взгляд, и степной царь, встретившись с ним, медленно качнул головой, как бы подтверждая сказанное.
Иногда Чингисхан брал её лицо в свои руки и долго его разглядывал, точно диковину.
— Неужели я опять постарела? — теряясь в догадках, спрашивала Лейла.
Лик властителя непривычно светлел в такие минуты, он начинал хрипло смеяться, раскачиваясь всем телом, и грусть светилась в его тёмно-зелёных глазах.
— Когда я умру, вы с Ахматом вольны идти куда угодно, — проговорил, растягивая слова, великий хан. — Вам дадут денег, которых хватит до конца жизни. Но вы можете остаться и здесь, Ахмат будет состоять советником при моём сыне Угедее, я уже говорил с ним, как и обо всём другом. Он исполнит всё в точности.
— Зачем ты завещал своему внуку воевать Русь? Ахмат сказал мне: это станет началом конца...
— Всё когда-нибудь кончается: моя жизнь, твоя молодость, наши ласки. Был великий Александр Македонский, был великий Рим, великое Бухарское ханство, уйдёт в прошлое и моё. Когда мы перестанем быть завоевателями, тогда и пресечётся мой род. Другими мы стать не можем... — он по-детски застенчиво улыбнулся, затеребил чётки, которые держал на коленях. — Мне Ахмат даже сказал, что уже родился тот великий князь, от которого пойдёт род русских правителей, несущих нам гибель. И тому способствовали византийские волхвы, а значит, уже собрались силы, которые ныне борются против меня...
— Разве ничего нельзя сделать? — вопрошала она. — Разве ты не властитель великой империи?..
Он усмехнулся, и в щёлках его глаз заплясали смешливые огоньки.
— Я уже стар, чтобы начинать столь серьёзный поход. Мой внук, когда вырастет, всё завершит. А с волхвами наш Ахмат, обещал мне разобраться...
Темучин взглянул на неподвижного прорицателя, пытаясь понять, слышит он их или нет, но звездочёт, подобно тонкой ветке на дереве, тихо качался всем телом, путешествуя в своих мирах.
— Я знаю, он сдержит слово, — добавил Чингисхан. — А князя русского и род его будет кому остановить!
Александр страдал из-за происшедшей перед отъездом стычки с отцом. Княжич ведал, что суровый родитель не любит телячьих нежностей, для него привычнее сидеть в седле и крутить мечом, коим тот владел искусно, — Ярославич ныне утром сам в этом убедился. Князь, как лев, налетел на врагов, а когда крестоносцы, опомнившись, попытались всё же оказать сопротивление, то один яростный вид полководца и его сверкающий на солнце меч, от которого отлетали божьи воины, повергли их в неописуемый страх. Они дрогнули и оборотились спинами. В тот миг, наблюдая за боем с высокого речного берега, душа Александра наполнилась гордостью за отца, он так переживал, что сам не заметил, как стал размахивать руками, повторяя его атакующие удары и стараясь их запомнить. И всё же княжич отмечал и другое: как теплеет отцовский взор при виде Феодора, как князь его внимательно слушает, как даёт советы, как ласково треплет по затылку, а взгляд, обращённый к нему, Александру, мгновенно становился тусклым и рассеянным.
