Где же здесь ересь?.. Где преступление против христианской церкви?

Он схватил лист бумаги и приготовился писать. Кому? Дяде? Микэлю? Оранскому? Да, да, каждому из них все, что накопилось за последние годы в мыслях, в памяти. Этот неведомый ему «патер Габриэль», переходящий со своим Серым из местности в местность, вернется, конечно, в Нидерланды и передаст письма по назначению. Какое счастье, что судьба послала такого человека! Кому придет в голову, что в дорожном мешке простого погонщика лежат письма Генриха?.. Он написал дяде, написал Микэлю — вылил в ласковых словах всю тоску по ним, по свободе, по любимой родине. Расспрашивал о друзьях, беспокоился об их здоровье, жизни. Он старался уверить, что сам легко переносит разлуку, надеется на свои успехи в будущем и на возможное возвращение.

Над письмом к Оранскому Генрих задумался. Ему хотелось написать разумное, деловое письмо, без лишних слов, но полное уважения и любви. И он написал, что принц Оранский всегда казался ему человеком, который стоит выше многих людей, наделенных властью. Генрих просил верить ему, что он готов отдать все силы и даже жизнь на благо родины. Он спрашивал, не мог бы он быть полезным уже и теперь, пока ему не удалось еще вернуться на родину. Приехать в Нидерланды было его мечтой. Он рассчитывает приехать не один, а дождаться отъезда из Испании лица, могущего иметь громадное значение для хода дел в Провинциях. Генрих осторожно намекал, что это лицо — не кто иной, как будущий монарх, дон Карлос.

Кончив писать, Генрих спрятал запрещенную книгу и письма под камзол, загасил свечу и, крадучись, спустился по карнизу окна на ближнее дерево. Оттуда он спрыгнул прямо на цветущую клумбу и, прячась в тени кустов, побежал в башню.

Старый садовник был рад, что утром не застал уже погонщика под навесом. Арьерос ушел еще до восхода солнца, оставив на гончарном станке несколько монет в благодарность за приют.

— Хорошо, что он не задержался, — говорил старик племяннику. — Добр, добр его высочество принц дон Карлос, а все-таки… христианин.

— Что касается инфанта, не знаю, — возразил Родриго, — но ван Гааль, по-моему, и под пыткой не выдаст друзей.

— Выдаст, не выдаст, а все же мы и ему не открыли своей тайны. Ведь тебя он зовет «Родриго», как и все гяуры[18], а не святым именем Рустам. Гюлизар они оба считают Изабеллой, а моего имени и вовсе не знают. Будь проклята отныне и до века моя шакалья кличка «Педро», и да будет благословенно в садах Аллаха светлое мослемское[19] имя Мустафа!

Гюлизар испуганно оглянулась на дверь. Отец редко осмеливался говорить громко о вере их предков. Она проверила щеколду входа и плотнее задернула занавеску окна. Наступил час молитвы. С осторожностью вора старый Мустафа вынул из-под половицы мусульманские четки со священным узлом на конце, высокую чалму и ковер. Тайная вера приказывала ему пять раз в день совершать священный намаз — молитву. Пять раз в день он и его семья рисковали быть накрытыми страшной испанской инквизицией.

— Велик Аллах, — прошептал старик, — но тяжела жизнь, дети, ох, как тяжела! Нам, маврам, на земле Испании хуже, чем пасынкам у злой мачехи.

Он благоговейно поцеловал чалму, потом надел ее, опустился на ковер и начал молиться. Рустам и Гюлизар стали рядом на колени. Сквозь занавеску просвечивало утреннее солнце и освещало печальное лицо девушки. Рустам заметил на ее ресницах слезы. Оба они, видно, думали, об одном и том же: неужели всю жизнь придется лгать и таиться?..

После молитвы они тщательно уложили на место половицы и сели за еду. Старик, как обычно, молчал, но потом вдруг заговорил с болью и тоскою:

— Когда этим ныне проклятым полуостровом владели мавры, он цвел, как истинный рай на земле. Где она, утраченная нами слава?.. Знаете ли вы, дети, живущие под сенью Сан-Ильдефонсо теперь, что семьдесят хранилищ книг были гордостью нашей родины! Каждый мог прийти туда и черпать мудрость и знания. От наших предков Испании достались многие науки: наука лечить людей и животных, наука о небесных светилах, наука о растениях, счет, музыка и сладчайший дар, ниспосланный людям, — умение слагать стихи. Руки мавров строили прекрасные дворцы — украшение городов и поныне. Мавры провели каналы и трубы, оживляющие бесплодные пески и каменистые равнины. Мавры научили испанцев выращивать полновесное зерно и сочные плоды. Виноградники и стада мавров славились на весь мир. Посуда и шелковые ткани ценились наравне с золотом… А что получили мы взамен? Разорение, надругательство, смерть…

Он опустил голову. Длинная борода серебристым потоком покрыла его грудь.

Гюлизар обняла старика и прижалась щекой к его темной, сухой руке.

— Нет, — вздохнул Мустафа, — мавры не так обращались с испанцами, когда были хозяевами «Садов пророка» — Андалузии. Мы позволяли людям жить и радоваться жизни. Преследовали лишь убийц и грабителей. А ныне? Мавр и еврей — хуже разбойника для испанцев. Мавр и еврей — хуже змеи для христианина. Их топчут в грязь, на них плюют, ими брезгают, как зараженными проказой. Насильно заставляют верить в то, что противно их сердцам. Если бы хватило рук у палачей, испанцы стерли бы с лица земли всех до единого мослемов и иудеев…

— А теперь, — сверкнул глазами Рустам, — они принялись и за нидерландцев, за своих же христиан. Слышали, что рассказывал арьерос?

Гюлизар насторожилась:

— Кто-то идет!

— Это инфант и Генрих, — отдернул занавеску Рустам. — Что-то рано сегодня.

— Да хранит Аллах их обоих, если они поистине таковы, какими кажутся! — проговорил Мустафа и пошел навстречу гостям.

— Доброе утро! — сказал инфант входя. — А где вчерашний арьерос?

— Да сохранит вас Мадонна, ваше высочество, и вас, сеньор кабальеро! Арьерос ушел еще до восхода…

— Досадно! — капризно бросил Карлос. — Я хотел расспросить его побольше о Нидерландах.

Инфант лукавил. Ночью у него была бессонница, и он посылал пажа за Генрихом. Но паж доложил, что дверь в комнату сеньора ван Гааля оказалась запертой изнутри и на его стук никто не ответил. Утром Карлос сразу же заметил, что с Генрихом что-то случилось. Тот был необычно бледен, молчалив, а в ясных глазах инфант прочел затаенную боль и тревогу. Карлос стал расспрашивать, но не добился объяснения. Тогда он начал следить за Генрихом. А когда увидел под окном его комнаты смятую клумбу, он понял, что Генрих ночью куда-то уходил. Но куда?.. Конечно, в башню садовника, на свидание к Изабелле. Любовь к наукам и мечты о родине ничуть, видимо, не мешают Генриху влюбляться. Какой, однако, хитрец! Выслушивает ежедневные излияния, а про себя молчит, святоша! Его постигла явная неудача, вот отчего он так грустен. Изабелла, конечно, предпочитает наследника трона бедному дворянину. И наследник трона сегодня же добьется ее признания. Разговором с арьеросом Карлос воспользовался, только чтобы иметь повод поскорее пойти в башню. Бессонная ночь, к счастью, освобождала его от ненавистных уроков.

Рустам тоже сразу же заметил в Генрихе перемену. Что могло случиться с ним за эти короткие часы ночи?..

Мавр позвал Генриха под навес, чтобы показать начатое еще вчера блюдо с лепными виноградными листьями.

Вынув блюдо из покрывавших его влажных тряпок, Рустам осторожно обвел тонкими, длинными пальцами резные края. Лицо его утратило обычную суровость и сразу напомнило лицо сестры. В глазах засветилось ее задумчивое, немного печальное выражение.

— Это будет лучшая твоя работа, Родриго, — сказал Генрих. — Листья как живые, каждая жилка точно просвечивает на солнце.

— Да… Блюдо может удаться, когда я его раскрашу. — Он помолчал, внимательно глядя на Генриха: — Ваша милость узнали от арьероса что-нибудь нехорошее о своей родине?

— Откуда ты знаешь? — вскинул голову Генрих.

— Мне так думается.