Эльфрида зашла навестить близкую ей Кеннау Гасселер. Девушка смотрела и не узнавала прежней Гасселер. Перед нею лежала маленькая, сморщенная старуха.

— Что делается в городе?.. — спросила та едва слышно.

— Люди давно уже не видят хлеба, — отвечала девушка. — Все едят льняное семя и дикую репу. Но и это на исходе.

Через четыре дня Гасселер задала тот же вопрос.

— В госпиталях варят собак, кошек и крыс, тетя Кеннау, — отвечала Эльфрида. — Дети собирают крапиву на кладбищах.

Гасселер закрыла глаза.

— Ирма писала, что к нам придет помощь, не отчаивайтесь.

— А если их опять разобьют?..

— Тогда мы умрем, тетя Кеннау, и наши муки прекратятся.

Кеннау затихла на руках у девушки, как внезапно уснувший ребенок.

Настал день, когда в городе не осталось ни собак, ни крыс, ни мышей. Люди варили лошадиные и бычьи кожи, собирали траву.

1 июля Рипперда, с согласия города, вступил с испанцами в переговоры. Было послано двое горожан. Дон Фернандо приказал их повесить и ответил гарлемцам неожиданной канонадой. Тысяча восемьдесят ядер перелетело через городские стены, разрушая дома, пробивая крыши, осыпая улицы осколками камней.

Последний, хранившийся как ценнейшее сокровище, голубь был выпущен с запиской Оранскому, написанной кровью. На церкви Святого Бавона выкинули черный флаг — сигнал отчаяния, поданный друзьям.

А друзья в это время подвигались к Гарлему. Это была смешанная пятитысячная армия из бюргеров и крестьян. Они везли с собою четыреста фургонов с припасами и семь полевых орудий. В радах волонтеров, с мушкетом на плече, рядом с отцом шла Ирма.

«Скорее, скорее! — торопила ее одна-единственная мысль. — Только бы поспеть вовремя, пока они еще не сдались!»

Армия дошла до привала в Нордвигских лесах, к югу от Гарлема, и остановилась на отдых. В неприятельском лагере было тихо. В полночь командующий отдал приказ идти дальше. Он надеялся провести бойцов мимо спящего противника и освободить город, напав на испанцев врасплох.

Дул ветер с озера. Ирма, дрожа от волнения и холода, старалась идти в ногу с отцом. Тяжелый мушкет оттягивал и натирал ей плечо. Ни Ирму, ни Бруммеля не удивило яркое зарево со стороны Гарлема. Они решили, что это осажденные приветствуют их сигнальными кострами. Армия шла вперед в полной тишине, радуясь удаче.

Утром у ворот города заметили одинокую фигуру мальчика. Он держал в руках белый платок — знак парламентера. Стража опустила мост, и мальчик вошел в город. Лицо его было залито кровью. Его привели к Рипперде.

Мальчик молчал, низко опустив голову.

— Ты от них? Что тебе приказано сказать?.. Что же ты молчишь?

Рипперда приподнял его подбородок и, отбросив со лба волосы, отшатнулся:

— Ирма?!

Из глаз девочки неудержимо текли слезы.

— Они отрезали ей уши и нос!.. — пронеслось по рядам солдат.

— Нас разбили под самым городом… — раздался хриплый стон девочки.

В октябрьский вечер того же 1573 года Питер Мей остановился в нерешительности перед одиноким крестьянским домом. Он устал и был голоден. Близилась ночь. По небу ползла огромная черная туча. Ветер гнал с дюн песок. За изгородью сердито лаяла собака.

Мей тревожно взглянул на свой дорожный посох и, решившись наконец, постучал в дверь.

Послышался старческий кашель, стук деревянных башмаков, и на пороге показалась старуха крестьянка.

— Ох!.. А я думала… — отступила она, увидев незнакомого человека.

— Впустите переночевать.

Кряхтя и охая, старуха пропустила Мея в дом. В очаге жарко пылал хворост. Клокотала вода в глиняном котелке. Двое детей возились в углу возле корзинки с котятами. Рядом, развалившись на полу, рыжая кошка грела у огня спину.

— У вас хорошо! — сказал Мей, заботливо ставя свой посох в угол. — Давно уж я не видал такого мира и тишины…

— Ох, не греши, добрый человек! — всхлипнула старуха. — Прошли мирные времена…

— Что так?

Старуха недоверчиво покосилась на него и спросила в свою очередь:

— А кто ты такой будешь?..

— Я столяр из Алькмаара.

Старуха всплеснула руками:

— Господи боже мой, он из Алькмаара!.. Тория!.. Тория!.. Он из Алькмаара.

Дети, с любопытством поглядывавшие на пришедшего, подбежали ближе.

Сверху послышались торопливые шаги. Появилась высокая молодая женщина.

— Кто из Алькмаара, матушка?

— Вот он.

Все окружили Мея.

— Ну, что… как там… у вас?.. — осторожно спросила старуха.

— А вы за кого? — Мей снова оглядел очаг, стол, скамейку у окна, полку с простой глиняной посудой, бедную, невзрачную одежду хозяев и вдруг улыбнулся: — Боитесь?

— Боимся… Всего боимся, добрый человек, а пуще всего… солдат.

— А разве вы здесь одни женщины?

— Одни с детьми да старик, мой муж…

— А где же твой муж? — кивнул Мей в сторону молодой. Лицо Тории сразу точно осунулось.

— На войне.

— У испанцев или у гёзов?

Женщина замялась.

— Не спрашивай, добрый человек… — вмешалась старуха. — Теперь такое время — не знаешь, что кому ответить. Но думается мне, коли ты из Алькмаара, значит, не сделаешь нам зла… У гёзов ее муж. У гёзов, вот уже второй год пошел… А другой мой сын, младший, ушел в войсках принца на защиту Алькмаара… Вот мы и всполошились, когда узнали, что ты оттуда.

— Дайте поесть — все расскажу по порядку. Устал и голоден, как кошелек монаха: сколько ни клади — все мало!..

Женщины засуетились у очага.

— Мы, алькмаарцы, хорошо знали, что сделали с несчастным Гарлемом, — рассказывал Мей печально. — Испанцы не пощадили в нем ни женщин, ни детей, ни стариков. Никого не оставили в живых… ни одного человека…

Нарезая гостю сыр, старуха вздохнула:

— Ох, господи, господи!.. Слыхали и мы, как гарлемцы собирались выйти все вместе из города и пробиться сквозь вражеские войска. Сколько крови, говорят, было пролито там!

— Крови-то в них, думаю, маловато было после стольких месяцев голодовки, — возразил Мей. — Пять палачей с помощниками работали бессменно, пока не упали от усталости… Тогда оставшихся триста гарлемцев связали по двое, спина к спине, и утопили в озере.

— Расскажите об Алькмааре, — попросила Тория тихо.

Мей протянул руку и бережно дотронулся до своего посоха.

— Алькмаару было бы тоже плохо, если бы не придумали одно дело. Только дело это больно серьезное: город спасет, а кое-кого разорит.

— Да что такое, скажи на милость?.. — заволновалась старуха.

Тория вся превратилась в слух. Дети прижались к коленям матери.

— А вы ничего не замечаете на своих лугах?

— Вода прибавилась в канавах! — ввернул мальчик.

— Молчи, Гансли! Молчи и слушай, — остановила его мать.

— Мальчуган прав — вода прибавилась в болотах и канавах.

— Да неужели опять наводнение, как четыре года назад?

Мей внимательно посмотрел на женщин:

— А если это наводнение прогонит из страны испанцев?..

Старуха растерянно развела руками.

— Уж и не знаю, что сказать… И там смерть и тут. Ведь хлеб еще не весь убран с полей. Одним нам, без настоящих работников, разве управиться было?..

— Хлеб вырастет снова, матушка, — резко перебила ее Тория, — а сыновей твоих не воскресишь, если их убьют проклятые волки!..

— Верно! Верно! — подхватил быстро Мей. — Без моря нам не справиться с испанскими дьяволами. Без моря мы останемся с голыми руками и нас перевешают, как гарлемцев. Нет, лучше открыть все шлюзы в Голландии, чем умереть от испанских волков!

Старуха заплакала:

— Когда это все кончится, господи!.. Трудились, трудились, дожили честно до старости, и вся-то жизнь насмарку пошла… Сыновья на войне, малые дети сиротами растут… А тут еще вода затопит все поля. Что будем есть?

— А что ели гарлемцы, матушка? — Лицо Тории пылало. — Стыдно нам жаловаться, когда люди кровью своей добывают нам свободу! Никлас, уходя к гёзам, сказал: «Помни, жена, что я пошел защищать тебя и таких, как ты». И я помню. Последнюю рубаху надо отдать, чтобы потом можно было свободно вздохнуть.