Лиловатый отсвет сутаны падал на лицо епископа, и Генриху не было видно, как голубые глаза бургундца внимательно рассматривали его.

— Ум и познания? — еще раз повторил Перрено. — Но главное все же чутье. Чутье, как у охотничьей собаки. Там, в Испании…

Генрих невольно перебил:

— Я мечтал остаться на родине и быть прикомандированным к штату принца Оранского.

Рука епископа соскользнула с плеча Генриха, сверкнув гранями четок. Как будто не расслышав, Перрено вкрадчиво сказал:

— Сейчас вам следует лишь довериться опыту старших, сын мой, и угождать, угождать. Вот, например, — он сел рядом, — его величество недостаточно хорошо знает своих новых подданных… ваших сородичей. Вы могли бы быть полезны его величеству и безусловно заслужить его благоволение сведениями…

Генрих поднял недоумевающий взгляд. Что хочет ему внушить милостивый епископ?

Но Перрено оборвал на полуслове и стал вновь изучать донесение короля. Король сообщал об окончательном выборе своего заместителя в Нидерландах. Всех нидерландских вельмож он решительно отвергал, остановившись на своей сводной сестре Маргарите, герцогине Пармской, ученице знаменитого Лойолы[7]. Дух императора-отца будет ее руководителем в трудном деле управления дерзкой страной, а былые наставления великого иезуита не останутся, конечно, бесплодными.

Итак, герцогиня Пармская… Епископ задумался. Вот, значит, с кем ему придется делить власть. Тем лучше — герцогиня одинока в Нидерландах. Никто еще не успел вкрасться в доверие к этой мужеподобной женщине, лихой охотнице, но смиренной католичке.

Епископ присел к столу и написал почтительный ответ, уведомляя, что явится, как обычно, при первом солнечном луче. В конце записки епископ советовал Филиппу увезти с собою в Испанию «залогом верности» герцогини ее сына, Александра Фарнезе. Кончив писать, Антуан Перрено протянул Генриху бумагу и с подчеркнутой приветливостью произнес:

— Спешите, дитя мое, вручить эту записку до полуночной молитвы его величества. Надо оберегать здоровье и покой великого человека, призванного самим Богом на столь высокий и тягостный пост.

Генрих ушел сбитый с толку. Что-то осталось недоговоренным в дружеских, казалось, советах всесильного епископа. Но что?.. И почему его преосвященство умолчал о принце Оранском?

— Нет, мальчишка не сможет быть полезен! — прошептал Перрено, когда за Генрихом затворилась дверь.

Микэль пристрастился к кабачку «Три веселых челнока», где в первый раз, много месяцев назад, он так сытно пообедал в день приезда короля и торжества по случаю победы Эгмонта.

Хозяйка кабачка, Франсуаза, еще не старая, пышущая здоровьем вдова, была расторопная и опрятная фламандка. Молоденькие служанки ее, Роза и Берта, хлопотливо сновали между столами, покрытыми белыми полотняными скатертями. Шутникам-посетителям не надоедало поддразнивать добродушную хозяйку:

— А что, матушка Франсуаза, вы с Розой и Бертой впрямь три веселых челнока: так и бегаете взапуски!

— Матушка Франсуаза — королева всего квартала!..

Франсуаза действительно чувствовала себя владелицей квартала ткачей. Кто только не посещал ее выкрашенных белой краской двух комнат кабачка с белоснежными занавесками, с добела начищенными оловянными кружками! Кто не любовался на передники ее служанок! Кто не восхищался пышным, затейливо наплоенным чепцом самой Франсуазы! Этот чепец, как полотняная корона, возвышался над сверкающей стойкой в резных украшениях в виде деревянных челноков.

Трудолюбивая Франсуаза напоминала Микэлю его Катерину лет двадцать назад. И на правах доброго знакомого старик нередко засиживался в кабачке позже других. Франсуаза ценила внимание слуги из дворца принца Оранского. Набегавшись за день, Роза и Берта видели, бывало, уже сны в своей комнатке на чердаке, а хозяйка все еще разговаривала с гостем у остывающего очага кухни.

В апреле 1559 года «Три веселых челнока» больше, чем обычно, были переполнены посетителями. Служанки не чувствовали под собою ног. Матушке Франсуазе приходилось самой подавать заказанные блюда, спускаться в погреб и щипать птицу.

Обязательный траур по императоре Карле, умершем в испанском монастыре, был наконец снят. Мир сохранялся, казалось, прочно. И веселый нрав нидерландцев дал себя знать — праздники сменялись праздниками. Каждый цех старался перещеголять другой в развлечениях и пирушках. Пили вино и пиво, не считая бочонков и бочек, зажигали потешные огни, танцевали под несмолкаемую музыку. Дома и церкви украсили ветвями и гирляндами. На площадях жарили мясные туши. Молодежь играла в жмурки, лазала на шесты, бегала в завязанных мешках наперегонки. Удальцы-охотники стреляли без промаха в цель. А главное, все, кто был молод, заливались безудержным смехом и песнями.

Более пожилые, опытные люди собирались на беседы. Им было о чем поговорить. Они догадывались, что там, наверху, во дворце, готовится какая-то ловушка. Эдикт и деньги служили главной темой разговоров.

Микэль уговорил ван Гааля пойти пообедать в «Три веселых челнока». Преданному слуге хотелось хоть немного развлечь господина.

— Ваша милость, полноте сиднем сидеть, — говорил он умильно. — Вы — не монах. Да и те, что греха таить, частенько разрешают себе глоток-другой доброго винца и кусочек жирной гусятины. Сами знаете… А кабачок, изволили видеть, самый пристойный. Его посещают хорошие, положительные люди.

На широком лице Микэля сияла торжествующая улыбка, когда он уверенно вел ван Гааля знакомыми переулками на улицу Радостного въезда, где помещался любимый кабачок.

Польщенная Франсуаза присела перед «знаменитым соратником императора» в самом почтительном реверансе. Она усадила почетного гостя за лучший стол, у окна, и захлопотала с угощением.

Белую занавеску парусом надувал весенний ветер. Белоснежные передники Розы и Берты в лучах апрельского солнца слепили глаза. Ван Гааль не раскаивался, что позволил уговорить себя, и похлопал Микэля по коленке:

— Ты был прав, старина! Сия благословенная таверна приятна, как оазис в пустыне для утомленного воина.

Краснея, как юная девушка, Франсуаза предлагала:

— Не откажите попробовать бараний бочок, ваша милость, с подливой, нарочно для вас приготовленной из сливок с имбирем и корицей… А вот яблочный сидр, ваша милость!.. Эти пирожки на гусином жиру с потрохами многим приходятся по вкусу…

— Эти пирожки особенно удаются матушке Франсуазе, — захлебывался от восторга Микэль. — А сидр слаще и крепче иного вина!

Привыкший к скудной пище в своем обедневшем гронингенском замке, ван Гааль скоро отстал от Микэля, приученного уже к разносолам Франсуазы. Медленно смакуя золотистый сидр, старый рыцарь осматривал посетителей.

За отдельными столами, вокруг букетов сирени, сидели люди степенные: местные мастера-ткачи и приезжие купцы. Микэль знал их почти всех наперечет.

— Видите, ваша милость, вон тот худощавый, с унылым лицом… Это ткач, хороший мастер. И вот поди же, скоро по миру, говорят, пойдет… Семья большая, в несколько рук раньше работали… За долги будто бы все у него ушло.

Из соседней комнаты попроще, где собрались молодые подмастерья, студенты и проезжие моряки, донеслись взрывы хохота и шуточная песенка под аккомпанемент флейты:

Худощавый ткач с унылым лицом раздраженно отозвался на песню:

— Поют, хохочут, празднуют… А скоро настанет время, когда, может, не так вспомянут и императора!

Ван Галль стал прислушиваться.

— А что император? — возразил человек с густыми бровями и острым, похожим на клюв носом, в строгом темном платье.

— А это, ваша милость, — ввернул Микэль, — богатейший купец и промышленник из Антверпена. Вы не смотрите, что он такой тихий, — говорят, тысячами ворочает…