Он вынул из кармана сложенный лист бумаги. Оранский взял его и прочел написанный знакомым почерком адрес:

«В Брабант, в город Брюссель, на улицу Радостного въезда, что в квартале ткачей, в приходе Св. Женевьевы, хозяйке „Трех веселых челноков“, доброй матушке Франсуазе в собственные руки от слуги благородного рыцаря Рудольфа ван Гааля — Микэля сие послание с расположением и любовью».

— Я слышал об этом кабачке, — сказал Оранский. — Что же могло случиться с его хозяйкой?

— Боюсь и думать, ваша светлость… Говорят, это была очень хорошая женщина.

— Я пошлю людей узнать, в чем дело, — произнес Оранский и встал. — Благодарю вас, мой друг. Пройдите к дворецкому. Пусть он позаботится о вашем помещении и столе. Мы еще побеседуем с вами.

Патер Габриэль снова поклонился. Тревожный гул голосов проводил его до дверей.

Когда все ушли, Оранский поднялся снова в галерею.

Оранский любил этот час, когда закат розовил старые, потемневшие полотна и, точно из глубины времен, выступали ожившие лица его предков. Вот умерший в первой половине прошлого века граф Энгельберт I, получивший благодаря своей женитьбе на богатой наследнице рода Полаленов обширные брабантские сеньоральные владения Бреда и Гертрейденберг в Голландии. Вот его сын. Иоанн IV, игравший значительную роль еще при бургундском дворе. Вот Генрих Нассауский, внучатый племянник Иоанна, один из наставников императора Карла и знаменитый его полководец. А вот его сын от второго брака на принцессе Оранской, «кузен Ренэ» — самый крупный нидерландский вельможа. Он был штатгальтером[14] Голландии, Зеландии, Утрехта, Фрисландии и Гельдерна. Смертельно раненный при осаде одной крепости, он успел завещать все свои огромные владения и титул ему, Вильгельму, своему двоюродному брату, единственному родственнику мужского пола. Оранский задумался. Сможет ли он прославить свой род? Или тираническая рука испанского короля сломит его волю и затмит славу? Тогда его сыну, малолетнему Филиппу, получившему от рано умершей матери титул графа Бюрен, достанется лишь увядший венец былого величия…

Оранский прошел в свой кабинет. Там лежало письмо от его брата, Людвига Нассауского. Оно требовало решительного и немедленного ответа. Брат высказывал мысль, которая давно зародилась в голове у самого Оранского: укрепить свое положение новой женитьбой.

Между Нидерландами и испанским престолом началась великая борьба. «Сеют бурю»… Да, король Испании «посеял бурю», и кому-то придется пожать страшную жатву. Надо помешать порабощению страны, а главное — ее знати. Но испанский монарх слишком могуществен. Под его державой — полмира. Полмира может обрушиться на Нидерланды, на этот небольшой клочок земли, отвоеванный у моря сотнями лет упорного труда. Нужны союзники, сильные, верные союзники, которые должны быть прочно связаны с интересами Нидерландов. Кровный союз всегда считался самым надежным. Приобретение родственных связей кем-нибудь из видных нидерландцев с соседним владетельным государем могло бы дать именно таких союзников. Вот об этом-то и писал Людвиг Нассауский. Это-то и обдумывал Вильгельм Оранский.

Оба имели в виду одну и ту же невесту: Анну, племянницу курфюрста Августа и дочь знаменитого Морица Саксонского, заставившего когда-то «непобедимого» императора Карла бежать из-под Инсбрука. Брак с саксонской принцессой даст действительно могучих союзников. У этого брака есть как будто только одно препятствие — религия. Оранский — католик, Анна Саксонская — протестантка. Но и этот вопрос можно будет оговорить в брачном контракте. Сам Оранский мало придает значения богословским спорам.

Принц решительно сел к столу. Медлить больше нельзя. Инквизиция уже свирепствует по городам Нидерландов. Самовластие иноземца Гранвеллы растет. Король ненавидит Провинции и требует от них беспрекословного повиновения. Финансовые дела Испании запутаны, долги непомерны, и Нидерланды кажутся королю Филиппу единственным неисчерпаемым источником, способным покрыть его чудовищные расходы и убытки. Пустая королевская казна — голодный коршун. Она готова с яростью накинуться на свободолюбивый народ.

Для женщин водокачка на старой рыночной площади — лучшее место, где можно узнать все новости.

Зная это, патер Габриэль с утра пошел на площадь.

Пенистые потоки с шумом бежали по улицам вниз, к берегу Сенна. Мальчишки, сбросив деревянные башмаки и засучив штанишки, входили по колено в воду. Они изображали из себя мосты и с визгом следили за щепками, плывущими, как корабли, меж их ног. Девочки делали запруды и украшали игрушечные плотины и дамбы камешками и битой черепицей. Во многих колодцах вода стала мутной, и хозяйкам волей-неволей приходилось отправляться к водокачке.

Патер Габриэль пристроился со своим коробом на колоде старого желоба и стал слушать. Сквозь весенний шум, щебет птиц, звонкие крики детей доносилась болтовня женщин.

Подбежала молоденькая круглолицая девушка в топорщившейся накрахмаленной голубой юбке и с начищенными до блеска жестяными ведрами. Она стала в очередь, поклонившись пожилой женщине в теплой, зимней еще кофте:

— Доброе утро, матушка Беткин! Как ваше здоровье?

— Благодарю, милочка. Вот видишь, остерегаюсь простудиться. А сестра так вторую неделю голову с подушки поднять не может.

— А вы бы позвали к ней старуху Ширли, — посоветовала высокая сухая женщина, полоскавшая рядом деревянную шайку. — Хорошо вылечивает травами…

— Что вы! Что вы! Она, говорят, колдунья!

У девушки глаза стали круглыми от ужаса:

— Кол-ду-нья?!

— Вчера ночью ее схватили и потащили в тюрьму. Будут пытать, а потом сожгут или зароют в землю живьем.

— Сохрани и помилуй господи от таких грехов!.. — перекрестилась высокая. — А ведь она много людям добра сделала, хотя и колдунья…

— Да лгут на нее! Не колдовала она! — подскочила сбоку женщина в закопченном чепце и переднике, вероятно жена кузнеца. — Просто позавидовал кто-нибудь ее горшкам да плошкам, вот и донес. А там человека уж легко запутать. Под пыткой он чего хочешь на себя и на других наговорит… Уступите мне очередь, соседка. Видите — стыдно на улицу показаться в таком виде.

— Пропустите, пропустите ее!..

— Ай-ай-ай, какие настали времена! — ужасались кругом. — Ни за что ни про что на смерть пойдешь!

— А слыхали, — вмешалась в разговор еще одна, — к часовщику, что живет на улице Доброго короля, позавчера пришли святые отцы-монахи и тоже арестовали.

— За что же и его, матушка Оммэ?

— Шляпник Кноос доказал, что часовщик вел еретические беседы, ругал папу, осуждал продажу индульгенций и много еще чего говорил недозволенного.

— Ай-яй-яй, что теперь делается!..

— Лучше уж не ругал бы часовщик индульгенции, а накупил бы их себе на сотню лет вперед… — сказала жена кузнеца и подняла полные ведра.

— Вы не то говорите, — оборвала ее Беткин. — Индульгенции спасают от всех грехов, кроме ереси.

— Разве? А я и не знала! — удивилась жена кузнеца и добавила, уходя: — Святой отец прощает иной раз, говорят, и смертные грехи…

— Прощает, да не всегда. Поди-ка доберись до него!

— Кто с деньгами, тот доберется куда захочет! — бросила сердито следующая в очереди. — А вот ты попробуй без денег нынче прожить. Задушили всякими поборами, десятинами, скоро не одна из нас по миру пойдет с детьми! — Злым рывком она вскинула ведра и, ни на кого не глядя, побежала домой.

— Несчастная! — заметила Беткин. — Бьется как рыба на песке с оравой ребят, мал мала меньше.

— Значит, муженек плох, — презрительно усмехнулась дородная женщина. — Детей куча, а чем кормить, не запасено. Запасливых и Бог оберегает.

— Не скажите, не скажите, — заспорила Оммэ. — Арестованному подчас негде гроша взять: не то что деньги, а и весь дом до последнего гвоздика заберут в казну.

— Да ведь то арестованный!