«Головорезы… вроде Бредероде… Они не нужны… Мы их купим… купим… купим…» — монотонно долбил крючковатым носом Снейс.

Патио Лазаря Швенди было пронизано солнечными лучами. Дорожки вокруг грядок с гвоздиками и левкоями искрились, как золотая и серебряная россыпь. Густая тень кипариса и фонтан, бьющий из раковины в руках купидона на дельфине, умеряли зной даже в часы сиесты — полуденного отдыха.

Скамья и стол под старым кипарисом были любимым уголком Инессы, и девушка приучила Генриха тоже любить это тенистое место. Здесь они провели немало времени со дня знакомства, разговаривая, читая вслух или рисуя.

Инесса нагнула ветку ближнего куста, за которую цеплялся вьюнок, и заглянула в глубину большого голубого колокольчика.

— Если представить себя совсем крохотной букашкой, то лепестки его покажутся стенами шелкового сказочного дворца. Откуда берется это яркое сияние внутри цветка?.. Видите? Словно там горят множество ламп. Пестик похож на зеленый трон, а тычинки — на маленькие золотые короны принцесс. О, сколько их здесь, волшебных, невидимых принцесс! Посмотрите же, Генрих!

А он смотрит не на цветок, а на нее — такую радостную и юную.

— Вы сегодня рассеянны, Генрих, — сказала она. — Давайте тогда почитаем. Прочтите мне вот эту смешную книгу, дядя только вчера достал ее у самого сеньора Диего Уртадо де Мендоса, хотя тот и не признается, что написал «Лассарильо с Тормеса».

— Еще бы!.. — засмеялся Генрих. — Ведь главу этой книги, где осмеивается продажа индульгенций, инквизиция строго-настрого запретила печатать.

— А вы уже читали «Лассарильо»?

— Да, в антверпенском издании. Но я готов читать его без конца.

— Тогда я вам прочту то, чего вы, наверно, еще не знаете: наши чудесные старинные романсы. А вы возьмите лист бумаги и нарисуйте этот цветок, похожий на голубой дворец. Нарисуйте непременно и королеву на зеленом троне, и всех ее маленьких принцесс…

Она пододвинула к нему бумагу и очинённые рисовальные угли, потом взяла любовно переплетенную в парчу книгу и стала читать:

Ее чтение звучало по-детски просто. Рука Генриха не двигалась — он смотрел на Инессу.

— Но вы не рисуете, Генрих… — огорчилась девушка.

— Рисую, рисую!.. — И он стал быстро набрасывать на бумагу ее лицо, в котором сочетались черты гордой испанской красоты с детской доверчивостью.

Инесса опустила книгу и рассмеялась:

— Оглянитесь, Генрих, — Марикитта подглядывает за нами. Она считает, что молодым людям нельзя так долго быть наедине. Не прячься, иди сюда, Марикитта!.. А вы еще не знаете, что Марикитта — дочь мавра, погибшего во время восстания ее братьев в 1501 году… Сядь, моя старушка, рядом с нами и слушай или принеси ковер и расстели его под кипарисом…

Темное, морщинистое лицо служанки скрылось за захлопнувшейся ставней. Дом снова погрузился в тишину.

Вдруг ставня снова раскрылась, и голова Марикитты показалась опять.

— Ах, сеньорита! Ах, сеньор кабальеро! Где у меня память? Господин, уходя утром, приказал отдать сеньору кабальеро письмо с родины.

В смуглой старческой руке белел конверт. Генрих вскочил. Но Инесса быстрее ветра подбежала к окну, схватила письмо и передала ему.

— Наконец-то! — Генрих дрожащими пальцами разорвал конверт.

— Я пойду приготовить вам шоколадный спумас[25], — сказала Инесса сочувственно. — Вы так волнуетесь!

— О нет, останьтесь! У меня не может быть от вас тайн. Я прочту письмо вслух.

Она сейчас же послушно села, сложив на коленях руки. В конверте было два письма: одно от Рудольфа ван Гааля, другое — от Микэля. Старый воин писал:

— «Благодарите фортуну, племянник, что вы не являетесь свидетелем страданий вашей родины. Некогда обильные земными благами Провинции оскудевают. Ныне мы богаты лишь эшафотами, кострами, судами инквизиции, палачами и доносчиками. Вот что взращивается по городам и селам Нидерландов… — Генрих перевел дыхание. — Но да будет благословенно провидение — оно ниспослало в своем милосердии к несчастной родине дальновиднейшего и умнейшего человека. Все взоры с упованием обращены на него. Без уверток, умалчиваний и робости сей доблестный принц (вы знаете, племянник, того, чье имя я не называю, но кто запечатлен в моем сердце) высказывает мнение всей страны в речах, достойных быть занесенными в анналы[26] истории. Моя жизнь отныне принадлежит сему человеку, дабы он употребил ее на благо моему народу».

Генрих не верил глазам. Неужели это пишет Рудольф ван Гааль?

Генрих с нежностью взял пространное послание Микэля. Неумелая рука тщательно выводила без знаков препинания.

— «Благородный господин мой. Захотите ли вспомнить своего верного слугу Микэля? А моя Катерина приказала долго жить, не захотела…» — Генрих остановился, письмо задрожало у него в пальцах.

Инесса быстрым движением положила руку на его плечо и заглянула в глаза:

— Она все-таки умерла, ваша добрая мама Катерина?.. Какое горе для бедного старика!

— «…не захотела, — продолжал читать Генрих, — побыть еще на земле. Оставила меня сиротой, без детей и внуков. Она умерла истинной христианкой. И завещала нам то же…»

«О чем говорит Микэль?.. — пронеслось в голове у Генриха. — „Умерла истинной христианкой“. Не католичкой, а христианкой. Так называют себя протестанты…»

— «Со слезами просила она передать вам, благородный господин, последние слова свои. Нет приказов для совести. Совесть свободна, и владыка ей один Бог. И вероучители должны быть избираемы совестью, а не назначаемы земными владыками. От греха же и неправды не откупиться никакими деньгами. Написал вашей милости как сумел. А дом и замок брошены, как гнездо в бурю. Есть и еще одна новость. Я частенько в шутовском монашеском наряде представляю всякие соблазны дьявола. Я было стыдился этого шутовства, да умные люди сказали, будто и я помогаю тем родине. На людях мне все-таки легче в моем сиротстве. Только подушка да темная ночь знают про все. Благородный господин мой, не побрезгайте моими глупыми словами и низким поклоном, по гроб жизни и навеки вашей милости старый слуга Микэль».

Генрих опустил письмо и задумался. Его дядя посвятил остаток дней делу родины. Микэль, смешной, добрый, одинокий Микэль, высмеивает на подмостках католическое духовенство. И только он, Генрих, мечтавший о подвигах, почти бездействует. Два-три письма, освещающие настроение в Мадриде и посланные через Швенди Оранскому, — не великий подвиг. «Следовать велениям совести», — завещала «мама Катерина». Совесть давно зовет его на родину, а он все еще здесь, в свите будущего испанского монарха. Неужели его надежды на Карлоса напрасны и годы возмужалости не сделают из принца Астурийского защитника Нидерландов?

— Вы хотите уехать? — тихо спросила Инесса.

— Да.

— Я вас понимаю… Когда вы уедете, патио наше померкнет для меня. В самый жаркий полдень мне будет холодно в нем. А эта бедная скамья под кипарисом… Но я вас понимаю.

Он взял ее руку, маленькую, сильную, как у мальчика, и прижался к ней лбом.

— Инесса, ведь я оставлю здесь половину души…

Она отняла руку и, не то смеясь, не то плача, сказала:

— Вашей родине мало будет половины — отдайте ей всю. А мне… мне останется воспоминание и вот это…

Она встала и раздвинула побеги плюща на кипарисе. Тогда Генрих увидел два вырезанных на стволе вензеля. Один, уже разросшийся и покрытый узловатой корой, утратил четкость, другой был совсем свежий и еще сочился прозрачными каплями. Генрих прочел: