Оранский усмехнулся:

— Нет, герцог, вы поторопились с наградой самому себе — «бунт» еще не подавлен. Борьба продолжается!..

Утро было тусклое, зимнее. В заиндевевшее окно слабо пробивался свет. Груды бумаг, чертежей, карт белели на столе со сдвинутым на край оловянным подносом. Остатки еды говорили о скудости пищи хозяина этой большой пустой комнаты с отсыревшими стенами. Но Генриху казалось, что светит яркое солнце, — он смотрел на Оранского и не находил слов.

Но перед ним был уже не прежний блестящий владетельный принц, каким он видел Оранского в день своего отъезда с родины на пристани Флиссингена. Он смотрел на человека в старом, заштопанном платье, на сосредоточенное, изрытое морщинами лицо.

— Я рад вас видеть, ван Гааль, — обнял его принц. — Люди нужны Нидерландам не меньше, чем средства. Мне придется побывать во Франции, и я буду счастлив поблагодарить патера Габриэля за дар, присланный с вами и собранный им с такой заботой… Да будет ему всегда легок и светел путь!

— К сожалению, ваша светлость, я сам не имею ни одного золотого и располагаю только собой. Все погибло во время бури. Сохранилось всего несколько писем, адресованных вашей светлости, семье барона Монтиньи и другим.

— Многие из писем, вероятно, уже запоздали, — сказал Оранский, положив поданный Генрихом пакет рядом с кошельком патера Габриэля. — Но ваша личная помощь пришла вовремя. Вы и благороднейший из людей Лазарь Швенди долго были моими помощниками в общем деле. Сейчас я перестал вдруг получать от него извещения. Молчание это и пугает и наводит на мысль, что доблестный патриот решил осуществить свою давнишнюю мечту — вернуться в Нидерланды.

Оранский внимательно взглянул на Генриха — краска медленно заливала щеки юноши. Принц понял, что коснулся чего-то сокровенного, и перевел разговор.

— Что вы мне расскажете о Нидерландах? — спросил он. — Как принял народ эту комедию с амнистией? Мне писали, что из Мадрида были присланы четыре различные формы «Прощения», и Альба, разумеется, выбрал самую лживую.

— Я могу передать события лишь со слов других, ваша светлость. Сам я избегал заходить в Антверпен. Празднество, говорят, прошло с царской роскошью. Перед проповедью у епископа начались судороги…

— Дурное предзнаменование! — засмеялся Оранский.

— После полудня, — продолжал Генрих, — Альба появился на площади перед ратушей в своей знаменитой шляпе, присланной папой. Он сел, как настоящий монарх, на золоченый трон среди свиты и высшего духовенства.

— Король, я думаю, не очень-то будет доволен такой чрезмерной спесью, — снова улыбнулся Оранский.

— После торжественных церемоний один из помощников герцога прочел наконец текст амнистии. «Прощались» только невинные. Но и они не могли быть уверены в помиловании, если не получат полного отпущения грехов у папы. Вместо утешения амнистия вызвала в стране новое возмущение и ропот. Народ с горькой насмешкой называет ее «ловушкой для зябликов».

— Тем лучше, тем лучше! — прошептал Оранский. — Петля, стягивающая горло, заставляет и онемевшие руки подняться… А Гранвелла верен себе. Он продолжает свои нашептывания королю. Теперь он утверждает, что еще император не признавал никаких прав за нидерландцами. Но тем лучше, тем лучше!

— Ваша светлость, только здесь, перейдя границу, я узнал о новом страшном бедствии, постигшем весь берег Нидерландов, от Фландрии до Фрисландии.

— Да, наводнение. Это несчастье… Суеверные люди могут увидеть в этом перст Бога, обрекающего страну на гибель. Духовенство постарается воспользоваться моментом. А делу освобождения нужны вера и твердость.

Генрих вспомнил Рустама, который так враждебно относился к Оранскому, видя в нем лишь принца. Оранский сказал вдруг особенно задушевно:

— Мы говорим только о делах родины, ван Гааль, и я до сих пор не спросил вас, знаете ли вы о судьбе своих близких…

Генрих с тревогой взглянул на принца:

— Я беспокоюсь о них, ваша светлость. Но нигде не смог ничего узнать.

Рука Оранского легла на его руку.

— Вы должны гордиться памятью о вашем дяде.

— Памятью?..

— Да. Старый прославленный воин пал в первой же схватке с врагом. Его похоронили с почестями.

Генрих опустил глаза. Рука его в руке принца дрожала.

— А… Микэль… слуга? Что с ним?.. — спросил он медленно.

— Его арестовали, как бывшего участника сатирических комедий, направленных к осмеянию католического духовенства. Кто-то выдал его. Бедняга погиб смертью мученика, сохранив до конца свою детскую душу чистой и благородной.

— На костре?.. — еле выговорил Генрих.

— Утоплен…

На мгновение у Генриха закружилась голова, и спазма сдавила горло. Оранский пожал ему руку:

— Мужайтесь, ван Гааль. Мы все теряем кого-нибудь. А родина теряет все. Нам надо разучиться плакать, чтобы сохранить силы. Борьба в самом разгаре.

Вошел единственный слуга Оранского и шепнул принцу что-то на ухо. Оранский встал и быстро вышел вместе со слугой.

Генрих оглянулся вокруг. Комната была обставлена скромнее комнаты любого горожанина. Кроме стола, простой кровати и нескольких стульев, в углу стояло запыленное, изодранное знамя. Генрих развернул истрепанный шелк цвета дома Оранских. На оранжевом поле голубой пеликан терзал свою грудь, чтобы накормить птенцов кровью сердца. Генрих знал эту эмблему. Вот именно — Нидерланды должны питать надежду на освобождение только своею собственной кровью…

Оранский вернулся.

— Простите, — сказал он глухо. — Я только что получил известие о моем старшем сыне… Король Филипп отомстил мне. Еще в феврале прошлого года он хитростью увез в Испанию тринадцатилетнего графа Бюрена. Ребенка сумели обольстить обещаниями, и он дал увезти себя…

Оранскому казалось, что нет пока надежды на возможность продолжать борьбу. Но во Франции в это время опять поднялись гугеноты. И принц во главе полутора тысяч всадников, имея в свите двух своих братьев и Генриха ван Гааля, отправился под знамена Колиньи — предводителя французских протестантов.

Генрих всей душой приветствовал решение снова заручиться поддержкой соседей, помогая их правому делу. Было ясно, что в настоящую минуту все открытые действия будут бесплодны. Приходилось ждать, а ждать и бездействовать было слишком мучительно. И он почти обрадовался междоусобной войне во Франции.

В октябре 1569 года в Монконтурской битве Генрих в первый раз дрался с войсками Альбы, посланными на подмогу французскому королю. Кампания была короткой. Карл IX заключил с гугенотами мир. По договору он также давал тайное обязательство послать адмирала Колиньи с французскими войсками в Нидерланды на помощь Оранскому.

Генрих ликовал. Дела Провинций хоть медленно, но улучшались. Оранский, переодетый крестьянином, вместе с младшим братом и патером Габриэлем поспешил пробраться сквозь неприятельские линии в Германию, чтобы попытаться вновь собрать необходимые средства. Генрих ван Гааль остался в Париже с Людвигом Нассауским, который, в свою очередь, старался приобрести надежных друзей. Он уже успел получить несколько аудиенций у короля и подолгу беседовал с посланником Елизаветы Английской Вольсингамом.

В доме адмирала Колиньи каждый день происходили совещания. Генрих ван Гааль, как доверенный Оранского, присутствовал на них. На собраниях обсуждалась двойственная политика императора Максимилиана. А между тем союз с ним был почти решающим для Нидерландов.

Людвиг ходил в волнении по кабинету главы гугенотов и с возмущением говорил:

— Император требует, чтобы брат «сидел смирно», пока он не договорится с Филиппом Вторым. Под влиянием дружественно расположенных к Нидерландам курфюрстов он посылал к Альбе даже специальных послов, стараясь убедить герцога сложить оружие, покуда испанский король не даст ответа. Император назначил ходатаем в Мадрид своего родного брата. Но мы-то хорошо знаем, можно ли верить словам испанского короля.