Лошади мочились, вонь от дерьма, и конского и солдатского, смешивалась с перегаром, выдыхавшимся всадниками, а резкий запах травы перебивал запах смазки на железе, наводивший на мысль о битве, как ничто другое.

Мой отец занял позицию на холме, под усыпальницей Алквиада. Мы с Гефестионом и Клитом Чёрным, превосходным командиром, впоследствии получившим под начало царскую «сотню» из отряда «друзей», тоже верхом встали по левую руку от него и его высших военачальников, Пармениона и Антигона Одноглазого. Остальные полководцы собрались справа и за его спиной. Филипп объявил диспозицию, но по одному, важнейшему, вопросу приказа пока не было. Кто сподобится высокой чести выступить против «священного отряда»?

Филипп этот пункт пропустил: не прозвучало даже намёка. Все крепились, но под конец Антигон не сдержал своего нетерпения.

   — А кто займётся «священным отрядом»? — громко спросил он.

Царь, словно бы не услышав вопроса, отдал ещё несколько распоряжений, а потом, словно мимоходом, сказал:

   — А, фиванцы? Их возьмёт на себя мой сын.

То был первый (и единственный) раз, когда Филипп высказался на сей предмет в моём присутствии. Правда, тогда, обращаясь не столько ко мне, сколько ко всему ближнему кругу, он сказал, что я получу в своё распоряжение четыре отряда тяжёлой пехоты, всего шесть тысяч человек, и корпус «друзей» в полном составе. Гефестиона последнее сообщение привело в ярость. Он решил, что отец предоставляет в моё распоряжение столь крупные силы, чтобы умалить мою славу.

Я, однако, сказал, что он плохо знает моего отца и что перед самым началом сражения он наверняка заберёт у меня четверть пехоты и половину кавалерии. Как бы там ни судачили иные сплетники, отец не был ни безумцем, ни извращенцем: просто он был хитёр, как кот. Своих полководцев царь, по его собственному выражению, знал, как шлюха постоянных клиентов. И меня тоже. Полагаю, отец любил меня больше, чем о том говорил или даже думал сам. Но, будучи царём, хотел, чтобы и его сын оказался достойным такого сана. До сегодняшнего дня Антипатр не говорил мне об этом, опасаясь моего неудовольствия, но доброжелатели донесли, что тогда, на рассвете, когда за два часа до начала битвы Филипп отозвал половину моих сил, Антипатр выступил против.

   — Ты что, хочешь убить Александра? — спросил он.

   — Я хочу лишь испытать его, — ответил отец.

Три дня спустя мы добрались до Херонеи. Основные силы противника — фиванцы, афиняне и коринфяне — уже преградили равнину, подкреплённые несколькими отрядами наёмников, а ополченцы из Мегары, Эвбеи, Ахайи, Левкадии, Коркиры и Акарнании подтягивались в течение всей ночи. Впрочем, и у наших войск на это ушёл весь день.

Я со своими силами двигался в авангарде непосредственно за разведывательными разъездами. Задача передового охранения заключалась в том, чтобы в случае возникновения любых непредвиденных обстоятельств немедленно известить Филиппа. Но ни с чем непредвиденным столкнуться так и не довелось. Эллины заняли равнину и терпеливо ждали, пока мы соберёмся и намнём им бока. А мелкие стычки со случайными отрядами да захват брошенного лагеря — не основание для того, чтобы тревожить царя. Вступив на равнину, я приказываю конным патрулям развернуться веером и застолбить места для следующих позади отрядов. По прибытии каждого подразделения ему уже будет отведено место. Под моим командованием (если к такого рода опыту подходит столь многозначительный термин) состояли как многоопытные пехотные командиры — Антипатр, Мелеагр, Коэн, — специально приданные мне отцом, чтобы умерить мои юношеские порывы, так и мои ровесники и друзья: Гефестион, Кратер, Пердикка и длиннокудрый Леоннат по прозвищу Любовный Локон. Этим предстоит вести в бой тяжёлую кавалерию «друзей». Моими телохранителями командует Клит Чёрный.

Теламон, мой наставник в военном деле, указывает на стоящий напротив «священный отряд» и предлагает:

   — Присмотримся к ним получше?

Мы присматриваемся. Впрочем, то, что «священный отряд» встретит любую атаку остриями копий, ясно и так. Важнее другое: как будет сформирован его косой строй.

Смеркается, но мы до боли в глазах продолжаем присматриваться к рельефу, стараясь, исходя из характера местности, предугадать, какое размещение сил предпочтёт противник.

Косое боевое построение было введено в военный обиход Эпаминондом из Фив. До него войны эллинов представляли собой драки стенка на стенку.

Армии противников выстраивались одна напротив другой, сходились и лупили друг друга всем имеющимся оружием, пока одна не пускалась в бегство. Частенько, впрочем, случалось, что одно войско пускалось наутёк прежде, чем другое успевало нанести удар. Это, впрочем, тоже способствовало урегулированию спорных вопросов, из-за которых всё и затевалось.

Больше всех прочих в подобной незамысловатой тактике преуспели спартанцы, регулярно колошматившие и фиванцев, и других своих соперников.

Конец этому, а заодно и спартанской гегемонии положил косой строй. Впрочем, самому Эпаминонду такое название не нравилось: он называл введённый им в практику боевой порядок «systrophe», что значит «накопление» или «концентрация». Примером ему служил кулачный боец, который не наносит ударов обеими руками попеременно, а держит одну позади, атакуя другой.

Как и прежде, Эпаминонд выстраивал своё войско перед фронтом противника, но теперь его строй не имел одинаковой глубины на всём своём протяжении и, соответственно, не обрушивался одновременно всем своим весом на всю вражескую линию. Он усиливал левое крыло, а правое, наоборот, ослаблял.

Спартанцы распределяли солдат вдоль строя равномерно, но правый фланг считался более почётным, ибо там, в окружении своих телохранителей, всегда сражался сам царь. Таким образом, построение Эпаминонда при численном равенстве обеспечивало ему превосходство на том участке, где находились лучшие вражеские силы. Он резонно полагал, что, если ему удастся сломить отборных вражеских воинов, остальные обратятся в бегство.

Каким образом усиливал Эпаминонд своё левое крыло? Во-первых, он доводил глубину строя не до восьми щитов, как спартанцы, даже не до шестнадцати, как бывало в прошлом в Фивах, а до тридцати или даже до пятидесяти. Кроме того, он вооружил своих солдат копьями длиной в семь локтей, тогда как копьё спартанцев достигало только пяти. И наконец, Эпаминонд изменил форму пехотного щита. Слева и справа на нём появились выемки, а ремни теперь крепили его не к руке, а к плечу и шее, что оставляло руки воина свободными, давая ему возможность орудовать длинным, тяжёлым копьём.

Встретившись со спартанцами на равнине у Лектры, Эпаминонд разбил их наголову, что изменило расстановку сил по всей Элладе. Фивы в один миг превратились из второстепенного полиса в доминирующую на суше державу, а Эпаминонд был восславлен как герой и несравненный военный гений.

Мой отец знал Эпаминонда. В пору расцвета новой фиванской державы Македония была вынуждена отдавать знатных юношей в Фивы в качестве заложников, и отец, попавший туда в тринадцать лет, провёл в этом городе три года. Обращались с ним хорошо, взаперти не держали, а он, со своей стороны, ко всему присматривался и запоминал то, что могло оказаться полезным. В первую очередь, разумеется, военные нововведения, включая особенности фиванской фаланги.

Став царём, Филипп организовал свою армию по образцу фиванской, но по сравнению с Эпаминондом произвёл некоторые усовершенствования. Важнейшее из них касалось копья. Он довёл его длину до двенадцати локтей. Так появилась знаменитая македонская сарисса.

Теперь впереди первой шеренги двигалась сплошная изгородь из отточенного железа, причём то были острия копий не трёх, как в других фалангах, а целых пяти шеренг. Устоять перед натиском такого строя не смог бы никакой противник, вне зависимости от его храбрости, упорства и защитного вооружения.

Этим, однако, Филипп не ограничился. Македонское войско, ранее состоявшее из пёстрых отрядов различных кланов, превратилось в профессиональную армию, базировавшуюся в лагерях и получавшую ежемесячное жалованье. Царь и его великие полководцы, Парменион и Антипатр, муштровали фаланги до тех пор, пока солдаты не научились выполнять все движения, перестроения и повороты с абсолютной слаженностью, превратив строй в единое целое. Мир никогда не видел боевой силы, подобной ощетинившейся сариссами македонской фаланге. Даже великий Эпаминонд, восстань он из могилы, был бы разбит пехотой Филиппа.