Иными словами, практически каждый из высшей персидской знати бросил вверенные ему подразделения и вне зависимости от отведённого ему места в строю пересёк поле, чтобы сразиться со мной.

Когда битва закончилась, оба моих наплечника были сорваны, нагрудник с чеканкой в виде головы Горгоны получил такие вмятины, что разобраться, что там изображено, было уже решительно невозможно, а латный воротник (который я поначалу не хотел надевать из-за его тяжести) был искромсан и искорёжен. Ткань моей туники настолько пропиталась кровью и потом, что не отдиралась от тела, и мне пришлось удалять её по кусочкам, обрезая их лезвием меча. Нагрудник Буцефала оказался пробит насквозь в шести местах, а из его задней ноги был вырван кусок мяса, которого хватило бы на солдатскую порцию. Наголовник с него сбили, поводья разрубили, а шкура его так заскорузла от крови и песка, что очистить её с помощью мыла и масла нечего было и думать. Конюхи были вынуждены воспользоваться бритвами.

Слева от нас полки кавалерии и пехота Пармениона с боем форсировали реку и двинулись дальше, гоня противника перед собой. Как только вражеское крыло у брода дрогнуло, начал ломаться и весь фронт. Всадники, взметая пыль, понеслись прочь, словно волна, гонимая по поверхности моря шквалистым ветром.

Правда, бегут не все: греческие наёмники остаются на косогоре. Всё произошло так быстро, что шестьдесят семь сотен гоплитов даже не успели вступить в бой, а ускакать по примеру своих персидских нанимателей пехотинцы не могут. Поэтому они смыкают ряды и ощетиниваются остриями своих копий.

Близится вечер. Я в сопровождении Пармениона, Клита Чёрного, Пердикки, Коэна, Кратера, Филота и Гефестиона выезжаю к неприятельскому строю.

Где же Мемнон? Я обещаю всем грекам пощаду, если они выдадут мне Мемнона. В ответ один из старших командиров наёмников, спартанец по имени Клеарх (внук знаменитого Клеарха, соратника Ксенофонта), выступив вперёд, клянётся сынами Тиндерея, что Мемнон бежал.

Спартанец просит сохранить жизни его людям, напирая на то, что они бедны, не имеют земли, служат только за жалованье и не обязаны хранить верность царю Персии. А значит, готовы перейти на службу Александру.

   — Служите в аду! — кричат им наши солдаты.

Эллины, пренебрёгшие общим делом и за деньги поднявшие оружие против своих соотечественников, внушают куда большую ненависть, чем персы.

Спартанец умоляет меня о пощаде, но сердце моё твёрже камня.

   — Сыны Леонида, приготовьтесь стоять и умереть.

По моему сигналу начинается резня. Я не просто наблюдаю. Я руковожу кровопролитием, направляясь туда, где оно хоть немного ослабевает. Греки предлагают выкуп, службу, выкрикивают имена людей, которых я знаю, имя моего отца и моей матери, вопиют к небесам, взывая о милосердии.

Но я обрекаю их на смерть.

Темнеет. Нам нужны факелы, чтобы видеть тех, кого мы убиваем. Лишь когда треть из них погибла, а уцелевших ужас сковывает настолько, что они падают на колени, выронив из неповинующихся им более рук оружие, я даю сигнал остановить кровопролитие. Но своей родины эти негодные сыны Эллады, принявшие золото варваров в уплату за нашу кровь, не увидят. На лбу каждого из них, как и на лбах всех, кто дерзнёт последовать их примеру, будет красоваться рабское клеймо.

Эвмен, мой военный советник, спрашивает, как обращаться с пленными.

   — Отправить их в Македонию в цепях, как и подобает рабам. И нечего тратиться на наем кораблей, пусть проделают весь путь пешком, со скованными запястьями и лодыжками, с колодками на шеях. А по прибытии в Македонию отправить всех, не разбирая чинов, на рудники. Без права на освобождение.

   — А какие условия содержания определить им на рудниках? — осведомляется Эвмен.

   — Сон на соломе и крапивный суп, — отвечаю я. — Пусть вся Эллада узнает, какую плату могут заслужить изменники, продающие свои копья варварам.

На этом всё завершается. Ночь делает преследование невозможным. В этот весенний день всего за три часа армия Запада нанесла владыкам Азии такое поражение, какого они доселе не ведали.

Лекари скрепляют мой скальп тремя медными «собачьими хвостами» и плотными стежками. Солдаты при свете факелов собирают раненых и убитых. Я, такой же окровавленный, в таком же рванье, как и все, направляюсь к ним.

Первым я вижу Гектора, младшего сына Пармениона, командовавшего полусотней в отряде Сократа Рыжебородого. Его бедро располосовано, словно ножом мясника, рёбра сломаны так, что ему трудно дышать.

   — Ты что, случайно наткнулся на дверь, друг мой? — спрашиваю я.

   — Точно, ткнулся в неё этой железякой, — отшучивается он в ответ, указывая на вмятый, но спасший ему жизнь нагрудник. Слёзы проделывают дорожки в покрывающей мои щёки грязи. Я плачу от любви к этому пареньку и его товарищам, плачу, восхищаясь их отвагой!

Число раненых множится, и я стараюсь обойти всех. После сражения эти люди часто чувствуют себя покинутыми и одинокими. Они, беспомощные, лежат в лазаретных палатках, тогда как снаружи доносятся бодрые голоса их более везучих товарищей, обсуждающих прошедший бой и уже рвущихся в новый. Порой пострадавшие не решаются окликнуть друзей, а те, в свою очередь, не слишком рвутся посетить лазарет: некоторые — не желая огорчать себя видом ран и страданий, а кое-кто — из суеверия полагая, будто чужое невезение может передаваться словно зараза. Бывает, что раненый даже чувствует себя виноватым, как будто он подвёл своих близких. Каково это, вернуться в дом калекой? Прочтёт ли он сострадание в глазах жены? Оказавшись в подобном положении, человек чувствует себя беспомощным, обделённым, но прежде всего он чувствует себя смертным. Он ощутил дыхание ада и узрел, как земля разверзла пред ним свой зев.

По этой причине я считаю своим долгом почтить доблесть каждого, не забыв ни одного солдата. Опускаясь на колени рядом с ложем увечного, я беру его за руку и прошу рассказать о своих подвигах. Причём рассказать не скромничая. Ничего страшного, если кто и приукрасит рассказ, пусть даже приврёт насчёт того, как враги снопами ложились под его ударами и пускались врассыпную, завидев его щит. Полученная в бою рана, как бы ни была она ужасна, ещё и почётна, и то, что о нём помнят, заставляет любого воина преисполниться гордости. Практически каждый из них горит желанием как можно скорее вернуться в строй.

Когда я показываю им мои собственные раны или отверстия, пробитые вражескими мечами и копьями в моих доспехах, солдаты плачут и вздымают руки к небу. Снова и снова то один, то другой малый прикладывает к своей ране мою ладонь. Мои соотечественники верят в могущество моего даймона, способного не только оберечь меня, но и исцелить любого из них. Каждая моя вещь считается самой драгоценной наградой, поэтому я раздариваю раненым всё, начиная с кинжала и пояса и кончая поножами. Принимая дары, солдаты наперебой умоляют меня в следующий раз не рисковать своей столь драгоценной для всех жизнью.

   — Ибо, — говорят они, — даже удачу, столь великую, как твоя, нельзя искушать вечно.

Наполнить наши желудки вином и хлебом удаётся только к полуночи, но в сон никого не клонит. В свете факелов я собираю своё войско у излучины реки и обращаюсь к нему со следующими словами:

   — Братья, углубившись во вражескую землю всего лишь на сто пятьдесят стадиев от моря, мы благодаря сегодняшнему событию вырвали из рук Дария десять тысяч стадиев его царства. Теперь все земли, прилегающие к Эгейскому морю, отпадут от Персии и предадутся нам. Ничто более не стоит между нами и Сирией, нами и Финикией, нами и Египтом. Мы станем освободителями всех прибрежных эллинских городов. Нам достанутся богатства, о которых можно было только мечтать, а слава, какой покрыло себя наше оружие, превосходит всё, чего достигал когда-либо любой из народов Запада. Этого добились вы, о братья, и я поздравляю вас с выдающимся успехом. Ибо, помимо того, что уже достигнуто, мы приблизили тот день, когда Дарий Персидский вынужден будет выступить против нас лично и встретиться с нами на поле боя. И вот, когда это случится, мы с вами совершим такой подвиг, в сравнении с которым наше сегодняшнее свершение покажется просто детской забавой. Вы одарили честью меня, своего царя, и воздали честь памяти моего отца. Пусть никто не забудет заслуг Филиппа, который выковал этот инструмент, нашу славную армию, и который, безусловно, отдал бы всё, что у него есть, чтобы стоять здесь с нами в этот час. Слава Филиппу! — восклицаю я.