В свете вспышки очередного выстрела Пашкевич ясно различил несколько силуэтов. В седле оставался только один из нападавших. Прямо посреди двора возвышалась карета. Над гривой вздыбленной лошади мелькнул длинный ствол, несколько пуль ударили рядом. Одна зашипела прямо под подошвой сапога, другая, несколько раз срикошетив о стену дома, издала противный многократный визг.

Противник находился на расстоянии, недосягаемом для шпаги, и бил из своего оружия вслепую.

   — Фонарь! — закричал Пашкевич. — Аглая, фонарь!

Девушка среагировала мгновенно. В окне загорелся фонарь, и всё осветилось. Пашкевич пересчитал нападавших — их осталось трое пеших и один всадник. У пеших были в руках пистолеты. Карету полковник в расчёт почему-то не взял.

Пули посыпались прямо на свет в окно.

   — Прячься! Внутрь, в дом! — заревел полковник. — Уходи!

Фонарь погас. В этот момент левое ухо полковника обожгло, и в голове раздался звон от прикосновения неприятельской пули. Но Генрих Пашкевич удержался на ногах.

Не видя больше противника, он наносил удары клинком. Записной дуэлянт — чувствовал некоторую неловкость от того, что убивал практически вслепую, но чувствуя противника и отдавши столько интуиции он, может быть, дрался и не хуже, чем при свете дня. Мрак, вопли, быстрые прыжки из стороны в сторону, хруст снега полковник почти хохотал, работая саблей, только искры от клинков летели.

И вдруг всё закончилось. Наверное, выстрелил возница. В голове полковника на этот раз сильно зазвенело, в груди сделалось горячо. Уже падая, он сунул шпагу в живот очередного силуэта-призрака и повалился на спину.

Очнулся Генрих Пашкевич в темноте. Он лежал в уютной постели. Генрих хотел понять что произошло, хотел восстановить предшествующие события, но ужасно болела голова. Так и не разобравшись, где находится, полковник смутно что-то припомнил и заснул до утра.

Второй раз он очнулся от стука в дверь, присел на постели, прищурился. Занавесь на окне поднята, за окном солнце.

   — Войдите, — сказал полковник, прикрывая глаза ладонью.

Дверь отворилась, и вошла Аглая. Девушка была наряжена всё в то же коричневое платье. Она держала в руках поднос, на котором стояла только одна чашечка горячего кофе.

   — Доброе утро, — улыбнулась девушка. — Как Вы себя чувствуете?

Покуда Генрих Пашкевич, сидя на постели, кушал крепко заваренный горький напиток, девушка, пойманная за руку и силой усаженная на край покрывала, отвечала на его вопросы.

   — С ребёночком всё, слава Богу, в порядке, — быстро говорила она, — Вы напрасно беспокоились. Мы с вами на пару почти всех нападающих перебили. Кого ранили, а кого и насмерть, сейчас не скажешь точно.

   — Тела с собой забрали?

Аглая кивнула головой утвердительно.

   — Я спряталась с ребёночком. Я-то дом знаю, они нет. Их всего-то двое шарили, не нашли, конечно. Но если бы больше оказалось, то уж тогда всё — конец.

   — А негодяй-то этот как? — спросил Пашкевич, прихлёбывая кофе. — Жив?

   — Вы про отца ребёночка, наверное, спрашиваете, — голос девушки стал каким-то неприятно елейным, отвратительным. — Так Иван Кузьмич бежали, Вашими молитвами.

В голосе явно прорезалась ненависть.

   — Кабы Вы за руки меня не держали, заколола бы я его и всё, — девушка сжала от злости кулачки. — А так ведь вернётся и не один. Я его звериную натуру хорошо изучила. Тогда уж кто меня и ребёночка защитит?

Генрих всматривался в неё, пытаясь найти черты вчерашнюю корнета, и категорически их не находил.

   — А сломанную Вашу шпагу я в чулан прибрала, — Аглая опять сменила тон. Она хитро улыбалась. — Умеете же Вы подраться с удовольствием, полковник, сколько народу положили. А рана пустяк. Я вышла утром, как будто не произошло ничего, как будто ночью ничего и не было. И следов-то во дворе никаких, ни крови, ничего. Снег идёт.

   — Шпагу? — полковник чуть не расплескал кофе. — Да чёрт с ней, со шпагой. Ты мне вот что скажи: ну зарезал я барина твоего, Анну Владиславовну, ну прискакал я сюда. Помню дрались с кем-то ночью, а потом-то, потом что?

   — А я не знаю, барин, — смиренно склонив головку на плечо, отозвалась Аглая. — Я из пистолета пальнула, и Вы пальнули. А потом, когда Вы в окошко-то выпрыгнули и велели фонарь запалить, я и запалила, пуля прямо в фонарь и попала.

   — А потом что?

   — Потом спряталась. Ребёночка стала кормить.

   — Чем кормить? — вскрикнул полковник, не веря ни одному слову, и разглядывая маленькие девичьи груди, затянутые коричневым платьем. — Чем?

   —  Известно чем, барин, тюлькой, — сконфузилась девушка.

Полковник наморщил лоб и подтянул одеяло.

   — Но я всё-таки не пойму. Ничего не помню, — кончиками пальцев потрогал запёкшуюся кровь на мочке уха. — Кто меня раздел, в конце концов.

   — Вы не гневайтесь, но это я Вас раздела. Какое тело у Вас, барин, белое, — она прыснула в кулак, — нежное. Решила отоспитесь, пьяные Вы были очень.

Генрих Пашкевич ощутил себя голого под одеялом, прищурился на окно. Посверкивало зимнее солнце. Глаза у девушки были тёмные, а щёки нежные, румяные.

   — Ой, не надо, барин, — вырываясь и вскакивая с постели, застёгивая верхнюю пуговку под воротничком, вскрикнула Аглая. — Ехать Вам надо, барин, — она ладонями оправила платье. — Да за Вами присылали уже. Вы покуда завтракайте, а я об лошади побеспокоюсь.

Вскочив в седло, чтобы снова преодолеть 20 вёрст, полковник про себя отблагодарил девушку, и поклялся сразу прислать людей для защиты дома и ребёночка.

Аглая в чёрной расстёгнутой шубке распахивала ворота, и полковник хотел сказать ей что-нибудь на прощание, что-нибудь ласковое, но увидел вдруг в чёрно-белом месиве из земли и снега что-то блеснуло. Знакомый предмет, будто видение. Яркий блик под бьющим копытом лошади в свежем снегу. Предмет из другого мира, из прошлого, совершенно неуместный здесь и сейчас.

Пашкевич, натягивая поводья, наклонился, ощутил новый приступ головокружения, протянул руку. В снегу сверкала звезда. Такую же пятиугольную серебряную звезду с двумя скрещёнными змейками на центральном круге много лет назад он приколол к отвороту одного из своих костюмов. Тогда Генриха с позором изгнали из членов «Пятиугольника». Константин Эммануилович лично сорвал звезду с платья.

Полковник соскочил с лошади и поднял звезду, сжал её в кулаке. «По всей вероятности, знак был потерян одним из нападавших бандитов, — подумал он. — Но это совершенно не представимо. Меня выгнали за мелочь, меня, столько сделавшего для общества, вышвырнули как шелудивого пса. Лишили нагрудного знака только за то, что в течение двух недель я пятерых на дуэли зарезал. А здесь откровенные бандиты, злодеи. Нужно разобраться в этом».

Вскочив снова в седло, Генрих жестоко ударил шпорами в бока отдохнувшего за ночь скакуна, и полетел по зимней дороге, мысленно возвращаясь к случайно заколотой им молодой женщине. Он был поражён тем, что даже от мысленного прикосновения сердце забилось и защемило в груди. Генрих попытался представить себе её лицо и неожиданно увидел его, будто в бреду на фоне белого зимнего неба. Он готов был боготворить это лицо.

Мелькнули, как во сне, белый неподвижный лес, пустая дорога. Промёрзший и отупевший от головной боли, Генрих Пашкевич соскочил с лошади, бросил поводья подоспевшему слуге и вошёл в тот дом, откуда началось вчера всё это сумасшедшее приключение.

В гостиной его встретил хозяин усадьбы, Антон Михайлович Шморгин.

   — Ну что, жива она? — насилу разжимая губы, спросил полковник.

Антон Михалыч кивнул и велел принести рюмку водки. Водку принесла та самая крепостная девчонка, что послужила причиной дуэли. Она же и оттирала шерстяными варежками закоченевшие руки Пашкевича. Полковник устроился в широком кресле, а девчонка стояла перед ним на коленях на полу, улыбалась, и быстрые детские ручки просто летали, возвращая подвижность окостеневшим на морозе пальцам.