— И в чём же вы видите ошибку, — воспользовавшись паузой, подал голос сенатский прокурор.

   — В женщинах, — отозвался князь. — Я предлагаю снова поставить на общее голосование вопрос о присутствии женщин в Верхнем списке нашего общества.

Наталья Андреевна улыбалась. Но улыбку княгини видел только один секретарь.

Затеяв расследование на свой страх и, опасаюсь вызвать гнев столичного прокурора, ротмистр Удуев действовал крайне осторожно.

Для поисков клеймёного мужика, по всей вероятности, отравившего молодых супругов в кабаке Медведева не было особых препятствий. Удуев, действительно, негласно работал в тайной экспедиции, и поэтому имел доступ к её казённым бумагам. Через руки ротмистра за одну только неделю прошло шесть подходящих дел.

Все шесть дел он приписал человеку с определённой наружностью, и при этом проявил немалое усердие, так, что теперь чуть ли не каждый жандарм в городе знал обличье клеймёного, вероятно, беглого английского каторжника, и обязан был его задержать.

Михаила Валентиновича никак не заботило, что в излишнем служебном рвении, нижние чины будут срывать на морозе шапки с невинных людей. Много сильнее беспокоило Удуева то, что удалось узнать о предполагаемом владельце книги, листок из которой был вынут из кармана убитой женщины.

Всё это были только слухи. Но слухи упорные.

Младший сводный брат Константина Эммануиловича — Иван Кузьмич Бурса, новгородский помещик — несколько лет назад сделался объектом самых грязных сплетен, может быть не имеющих под собою никакого основания.

Один анекдот показался Удуеву показательным, и ротмистр решил проверить его на подлинность.

Рассказывали, что как-то, пригласив к себе в усадьбу юную графиню «Н», гостившую в одном из соседних поместье, Иван Бурса заставил своего крепостного художника описать её портрет. Сперва открыто, как бы в подарок, а потом стоя на коленях и глядя ночью в замочную скважину.

После отъезда графини портрет был преображён в большое полотно. Сюжет полотна традиционный: Санна и старцы. Причём, для создания облика одного из старцев, позировал сам Бурса. С непристойной картины была сделана небольшая копия. И копию эту Иван Кузьмич отправил в подарок графине.

Одни утверждали, что негодяй, таким образом, хотел получить большую сумму денег. Другие возражали, что он и без того, мол, несметно богат, а от графини, за своё молчание, требовал интимных уступок.

Так или иначе никто не смел утверждать, что своими глазами видел «Санну и старцев». Вероятно, копия и сам холст, по взаимной договорённости, были уничтожены.

«Если предположить, что грязный анекдотец этот близок к истине, — размышлял Удуев, — то как же поведёт себя подобный мерзавец, попади ему в руки молодые супруги Марья и Иван.

Конечно, я не могу точно знать, что они попали к нему, но известно — оба они были кому-то перепроданы. Запрос я послать не могу, значит хорошо бы самому поехать и проверить, но не теперь. Теперь лучше каторжного в шапке искать.

Если Бурса всё-таки купил супругов Турсовых, издевался над ними, а они бежали, то присутствует явный мотив для убийства. Дойди они до царя с челобитной, несдобровать бы Ивану Кузьмичу, государь нынешний подобных выходок не терпит».

Василий не пил ничего, ни глотка, а ходил два дня по городу, будто пьяный. Но ближе к назначенному сроку хмель немножко сошёл. Его сменило беспокойство.

Пролежав без сна почти до рассвета, он спросил, обращаясь в темноту казармы:

   — А что, если нам вместе пойти?

Афанасий шумно повернулся на другой бок и просопел, не просыпаясь:

   — Куда вместе? Спи, ты, спи.

Но Василий не послушал совета. Он вскочил и стал ходить. Сперва по коридору, потом отворил двери возле казармы. Он потёр лицо снегом и посмотрел на луну. Луна — яркая, круглая висела как раз между шпилем адмиралтейства и собором Петра и Павла.

Василий так волновался, что даже подумал: «Застрелиться что ли мне? Хотел же застрелиться два года назад, что не застрелился?»

Позади него открылась дверь. Афанасий Мелков, потирая заспанные глаза, стоял на пороге.

   — Ты, я вижу, совсем ума лишился, — сказал он кашляя и показывая рукой внутрь тёплого помещения. — Хватит бродить, иди, поспи! Слова какие-нибудь придумай, а то ведь будешь стоять перед девушкой как обструганный пень!

   — Пойдёшь со мной туда? — спросил Василий и взял своего приятеля за грудки. — Прошу тебя, Афоня. Страшно мне, влюбился я, разум теряю! Пойдёшь?

   — Коли б меня пригласили, — заявил Афанасий шёпотом, увлекая Василия за собой внутрь казармы. — Ты ж пойми, дурья башка, как я могу с тобой пойти? Кроме того, мне завтра вечером в наряд.

Но Василий уговорил его. На счёт наряда тоже уладилось. И на следующий день оба молодых офицеров, в пятом часу пополудни входили в дом на Большой Конюшенной.

Василий был так неприлично бледен, что Афанасий пытался прикрывать товарища собой и выступал вперёд.

В одной из комнат играл оркестр. Слуги ставили стулья. Шелестя юбками, дамы занимали места. Господа в камзолах и господа в мундирах не спешили к ним присоединиться.

Если бы не заботы о своём свихнувшимся от любви приятеле, Афанасий попробовал бы сразу уйти. Совсем ещё недавно произведённый из солдат в офицеры, он опасался праздных разговоров с другими чинами.

Анна Владиславовна, как положено хозяйке, сама встречала гостей.

Когда Афанасий и Василий появились в гостиной, она задорно посмотрела на молодых поручиков и спросила, вероятно, заметив бледность Василия и желая его добить:

   — А сегодня вы тоже устроите представление на саблях?

   — Я... Я не понял, — Василий поперхнулся. Лицо его побелело ещё сильнее, хотя, казалось бы, белеть ему больше было некуда. — В каком смысле?

   — А в том смысле, что я в окошко видела. Я вас узнала, — она улыбнулась Афанасию и падала для поцелуя ручку. — Он Вам на ногу, кажется, наступил, а Вы его за то закололи прилюдно. Так было? Признавайтесь, вы специально разыграли сценку, для меня?

   — Как можно, — приглядываясь к женской руке, сказал Афанасий. — Вы ошибаетесь, Анна Владиславовна. Действительно, на ногу он мне наступил. Действительно, бились мы прямо здесь под окнами. Так это же чистый случай, до того мы и знакомы не были. А когда ему клинок к груди приставил, тут и познакомились.

   — Ну, допустим. Простите господа, — и она повернулась к новым гостям.

   — Дурак, — выдохнул Василий, хватая с подноса проплывающего мимо лакея, бокал шампанского, и одним залпом опорожняя его. — Зачем? — он выдохнул воздух как после рюмки водки и добавил: — Спасибо, выручил.

Музыканты настроили наконец свои инструменты. Зычный голос объявил, что будут играть и музыка, заполнив комнаты, изменила рисунок прогуливающихся пар.

Лакеи с подносами, лавируя между присутствующими, множились в глазах Василия. Молодой офицер умудрился опьянеть от одного бокала.

   — Нужно сказать ей, что я её люблю, — подумал он, хватаясь за рукав Афанасия. — Нужно напомнить.

Сергей Филиппович — секретарь Бурсы — по своему обыкновению желал избежать, насколько это было возможно, появление на публике.

Но на сей раз Константин Эммануилович просто изгнал его из кабинета:

   — Молодые должны веселиться, — почти насильно провожая своего застенчивого секретаря к двери, сказал он. — Я немножко поработаю и также присоединюсь. Если кто спросит, скажи Серёженька, мол у Константина Эммануиловича лёгкое недомогание.

Неохотно секретарь сошёл в гостиную. Его раздражало всё — музыка, томные взгляды дам, гусарские колкости, сказанные таким громким шёпотом, что не услышать их просто невозможно.

Привыкнув к тишине архива и библиотеки, где он проводил большую часть своего времени, секретарь многого просто не понимал. Ум секретаря, полностью настроенный на письменное слово, путался в лабиринтах недомолвок и тайных знаков. Здесь существовало как бы два языка: язык слов — учтивый, достаточно сдержанный и язык знаков — откровенный и весьма конкретный.