Прошло ещё несколько часов. Вечерело, но за окном на улице всё ещё было светло. Проклиная себя за глупость, Бурса уж хотел открыть дверь и, прекратив нелепую засаду, спуститься вниз и всё-таки пообедать, когда отчётливо скрипнула цепь лифтового механизма.

Удуев вопросительно глянул на хозяина кабинета. Бурса кивнул и приблизился к двери, рука его осторожно повернула ключ.

Удуев взялся за рукоять своей сабли, после чего расстегнул пояс. Ротмистр положил пояс вместе с оружием поперёк рабочего стола Бурсы.

   — Слишком тесно, — одними губами объяснил он. — С ней не развернёшься.

Лифт, с грохотом спускающийся вниз, вверх шёл очень тихо. Затаив дыхание, Константин Эммануилович улавливал каждый оборот металлической шестерни. Потом, судя по звуку, кресло подтянулась и со щелчком остановилось. Ладонь Бурсы легла на ручку двери.

В кабинете раздались лёгкие шаги, будто простучали по полу деревянные подошвы. Что-то скрипнуло.

   — Картину снял. — прошептал Бурса. — Пошли.

Рывком он растворил дверь и кинулся в библиотеку. Удуев последовал за ним.

Как ни готовил себя Константин Эммануилович к тому, что увидит, наткнувшись глазами на это существо он опешил от ужаса и отвращения. Он замер в дверях. С разгону, Удуев налетел на Бурсу сзади.

Карлик был ростом, от силы, с пятилетнего ребёнка. Кривые ноги, кривые, будто раздутые в плечах, руки и огромная совершенно лысая голова. Губы лилипута растягивались на всё лицо. Рот карлика был широко разрезан.

Но, если компрачикосы делали разрез для излишнего комизма карлика, то отцы-иезуиты применили тот же древний приём с иной целью. Это было сделано исключительно для устрашения.

Карлик замер на месте. Чёрные страшные глаза не мигая смотрели на Бурсу.

Адский шум, устроенный Удуевым и Бурсой в библиотеке, прошёл будто мимо секретаря и стал частью кошмарного горячечного сна. Когда уже поздно вечером Сергей Филиппович всё же нашёл в себе силы выбраться из постели, и, одевшись спустился вниз в гостиную он был удивлён, во-первых, отсутствием гостей, а во-вторых, волнением слуг.

   — Братец, что случилось? — обратился он к одному из лакеев.

   — Барин и жандарм в библиотеке кого-то карла поймали, — сказал слуга. — Карлик тот Константину Эммануиловичу руку прокусил, а жандарма пытался кинжалом заколоть. Но обошлось, слава тебе Господи, — лакей перекрестился, — ранил только слегка. Шуму было шуму.

   — А где же теперь тот карлик?

   — Да связали его и в подвал под замок. Я проходил мимо, слышу он там как змея шипит. Не ругается, не стонет, а именно что-то шипит и зубами клацает, — лакей снова перекрестился. — Ужас как напугал, нечисть настоящая.

   — Слышали? — раздался позади секретаря голос Анны Владиславовны. — Вы всё слышали, Серёжа?

Секретарь обернулся. Голова его сильно кружилась, и он с трудом удерживался на ногах.

   — Совершенно невероятные события.

   — Да конечно, — ухватившись рукой за стену, Сергей Филиппович смотрел на юную хозяйку. — Карлик…

Пол ушёл из-под ног секретаря. Но падая и теряя сознание, он почему-то очень хорошо запомнил лицо девушки. Вопреки всеобщему волнению и испугу она выглядела необычайно счастливой.

Увы, кроме лишившегося чувств секретаря, никто в доме не обратил внимание на лихорадочное состояние Анны Владиславовны. Все были возбуждены происшествием с карликом.

Братьев Игнатовых хоронили тихо. Могилу вырыли вблизи могилы несчастных супругов Марьи и Ивана Турсовых.

Опоздав к отпеванию, Удуев приехал на кладбище, когда гробы на верёвках, один за другим, уже опускали в землю. Удуев встал молча. Было жарко, пахло полынью и этот запах, смешанный с запахом погоста, пьянил ротмистра.

Михаил Валентинович не спал уже две ночи, и глаза его слипались. Группа людей, стоявшая подле могилы, расплывалась перед ним будто в тумане.

Засыпали яму долго. Сухая земля с шорохом ложилась на крышки гробов и казалось, что шороху этому не будет конца.

Удуев повернулся и хотел уже уйти, когда его окликнул негромко знакомый голос:

   — Ваше благородие, Михаил Валентинович, — он потёр глаза, но не сразу смог опознать подошедшую женщину. Только спустя минуту сообразил:

   — Аглая?

Девушка кивнула и поправила чёрную косынку, прикрывая лицо.

   — Я знаю кто их убил, — неожиданно сообщила она. — Если Вам это интересно, я могу доложить.

   — Доложите, — усмехнулся ротмистр, — коли знаете.

Аглая подошла так близко, что её красивое лицо можно было разглядеть сквозь тонкую чёрную вуаль. У девушки были голубые глаза и очень яркие губы.

   — Их убил Иван Бурса, — сказали яркие губы. — Не сам, не своей рукой. Он приказал кому-то убить и их убили. Они хотели отомстить за смерть своей сестры и были для Бурсы опасны.

   — Я знаю, — устало кивнул Удуев, — знаю. Но всё равно, спасибо. — Он опять потёр глаза. — И, кстати, убийцу мы поймали.

   — Того, кто убил, конечно, но не того, кто приказал, — в голосе Аглаи прозвучало жестокая нотка. — Так ведь, Михаил Валентинович?

   — Так, — согласился Удуев, — но не извольте беспокоиться, до этого негодяя Бурсы мы тоже доберёмся, я обещаю.

Трипольский не любил вина. Часто он просто выливал свой бокал. Бывало, тайно в цветочную кадку, а бывало, будто в шутку, прямо на пол или выплёскивал на стену. После шампанского у Андрея Андреевича ужасно болела голова, а, если он выпивал больше бутылки, то имел несчастную особенность буянить, а потом ничего не помнить.

После появления графа Виктора, безумно ревнуя, молодой дворянин кинулся в разгул и почти не посещал дома на Конюшенной. Накануне с гренадерами гуляли до утра, и как попал домой Трипольский совсем не запомнил.

Очнулся Андрей Андреевич от ужасной головной боли. Обнаружил себя лежащим на спине. Открыл глаза, напрягся, пытаясь припомнить прошедший вечер, и вдруг припомнил совсем другое.

Вечер будто смыло из памяти, но зато всплыл тот давнишний разговор с Виктором, происшедший в «Черном петухе» в Париже два года назад. Припомнился с точностью до слова.

   — Господи, — сказал Андрей Андреевич, присаживаясь на постели и хватаясь за голову. — Господи! Как же я мог подобное позабыть?! Но коли всё это так, коль я не путаюсь опять, то чести Анны Владиславовны Покровской угрожает серьёзное испытание!

Он подёргал за шнур звонка, и заспанный денщик помог Трипольскому одеться.

   — Но куда уж вы в такую рань, барин, ночь ещё на дворе? — простонал он вслед Андрею Андреевичу, с трудом переставляющему ноги, но уже выходящему из дома. — Погодите хоть час, покуда рассветёт. Да Вас и не пустит никто в дом, барин. Аглая Ивановна сердиться будут. Опять поругаетесь.

«А ведь верно, — сообразил Трипольский, возвращаясь в дом, и сразу же устремляясь в комнату своей прелестной рабыни. — Что, если я перепутал, если мне весь ужас только приснился? Так ведь и осрамиться можно. А коль я ошибся? Но коль я ошибся, Аглая поправит, она была тогда в «Черном петухе» и слышала весь наш безумный разговор. Она была там, она всё помнит».

   — Аглая! — закричал он, ударом кулака распахивая дверь. — Аглая!

Девушка мгновенно проснулась и села на постели. Подтянула одеяло к груди, потом правой рукой поправила ночной чепец.

   — Опять Вы, Андрей Андреевич, жжёнки накушались, — сказала она, глядя без отрыва, прямо в глаза своего буйного хозяина и молочного брата. — Опять будете в чувствах объясняться и настаивать на любовной близости?

Трипольский, ошарашенный этим взглядом, замер в дверях.

   — Ну что ж, — продолжала ровным немного насмешливым голосом Аглая, — если Вы будете настаивать, то берите меня — вы барин, я крепостная девчонка Ваша, но только потом не рассчитывайте на прощение, я Вам его не дам.

Трипольский потряс головой. Встав в дверях, сильно дёрнул себя за волосы и сказал: