Аглая, желая возразить, приподнялась немного. Кнут мелькнул в воздухе, лошади рванули, и раненная девушка упала на спину, снова теряя сознание.

   — Виктор жив, — произнесла она, но шёпот оказался таким тихим, что Анна не услышало его.

Глупо стреляться с двадцати шагов без секундантов, без доктора, не проверив как следует пистолеты. Но ярость, овладевшая капитаном уланского полка Семёном Одоренковым, застила глаза и заставляла гнать лошадь по узкой зимний тропе сквозь лес напролом.

То же чувство овладело его обидчиком, юным поручиком того же полка, Алексеем Шумининым.

Дамы уж и след простыл. Прое́зжая мадемуазель скользнула только раз по зале между ломберных столиков, ломая игру, сорвав множество комплиментов и плохо скрываемой страсти, она порхнула лёгким шёлковым нарядом среди провинциальной офицерской скуки, и так неожиданно, как прибыла в сумерках, без предупреждения исчезла с рассветом.

Шумилин с Одоренковым столкнулись лбами на ступеньках крыльца. Было ещё темно. В чёрном небе растаивала Луна. След саней, скрип тяжёлых полозьев и больше ничего.

   — Кисейная уродина, — сказал, плюнув вслед убегающих саней, Одоренков. — К тому же она и беременная. Если бы не она у меня был гарантированный выигрыш в ломбере.

   — Что Вы себе позволяете, капитан? — возразил Шумилин. — Она не уродина вовсе, да и беременности что-то я не заметил. Если только вы имели в виду её больную служанку.

   — Нет, я имел в виду вовсе не служанку.

   — У вас дурные манеры, капитан. Я готов теперь же доказать это Вам.

В раздражении Шумилин легко коснулся пальцами левой щеки Одоренкова. На что Одоренков сразу и среагировал. Белая перчатка, брошенная в лицо поручиком, была растоптана сапогом.

   — Я Вас пристрелю, молодой человек, — сквозь зубы выдавил тихо Одоренков.

   — Давайте! Сейчас, — сказал Шумилин, — только не здесь. Здесь, мне кажется неудобно. Арестуют.

   — Тогда поехали.

   — Поехали, — согласился поручик, — я готов.

Они пересекли поле и некоторое время скакали по лесу. Но скачка продолжалось недолго. Выбрав подходящую полянку, оба офицера спешились, привязали лошадей.

Желая сохранить хоть какое-то подобие правил, дуэлянты проверили пистолеты и обменялись ими, после чего разошлись на 11 шагов и встали, повернувшись друг другу лицом.

   — Глупо, — сказала Одоренков.

От ледяного воздуха он протрезвел и больше не хотел никого убивать.

   — Глупо нам стреляться. Давайте не будем.

   — Поднимите пистолет, сударь, — попросил, не остывший ещё Шумилин, — или ты думаешь зачем я сюда с тобой приехал.

   — Дурак ты, — сказал Одоренков. Голос молодого офицера был уже почти дружелюбен. — Дурак.

Пуля, выпущенная с двадцати шагов, отбросила поручика назад, и он ударился спиной о дерево.

   — Глупо, — повторили побелевшие губы капитана Одоренкова.

Заряженный пистолет выпал из ослабевшей руки в снег.

   — Зачем Вы убили меня, Семён?

Закрыв мёртвые глаза, Одоренков встал на колени рядом с неподвижным телом. Постепенно поднималось солнце. Капитан молился. Но ярость не погасла в нём. Теперь он припоминал ненавистное женское лицо, улыбку, взгляд. В этом нечаянном убийстве он полностью обвинил проклятую даму. Зажмурившись он попытался повторить её имя. Не сразу ему удалось припомнить, но всё-таки удалось.

   — Покровская Анна Владиславовна, — сказал он громким шёпотом.

Сквозь слёзы Одоренков посмотрел вверх на солнце, потом опустил глаза и посмотрел на кровь, на мёртвое белое лицо только что застреленного им юного поручика.

   — Будь ты проклята, Анна Владиславовна! Будь ты проклята!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЦВЕТЕНИЕ ЛОТОСА.

МАЗУРКА

Глава 1

  начале зимы 1799 года отставной полковник русской армии Генрих Пашкевич в присутствии секундантов у опушки леса зарезал молодого дворянина Андрея Трипольского. Случай ординарный, так что после удара саблей полковник неудержимо во весь рот зевнул, зажмуриваясь от солнца. Умирающего положили на спину на снег. Он не мог уже говорить только хрипел. Отброшенная сабля блестела в снегу. Бросалась в глаза удобная рифлёная рукоять. Лишь в тот момент, когда один из секундантов, желая остановить кровь, расстегнул на Трипольском одежду, Генрих Пашкевич подавился своим зевком.

Из-под тугих пуговиц прорвались, одна за другой навстречу сильному зимнему свету, две большие молочные женские груди.

   — Господа! Это женщина?! — опешил второй секундант. — Генрих, дружок мой, ты барышню заколол.

Озябшие секунданты стучали сапогами, тёрли ладонями промерзшие лица, но при этом весело бранились.

   — Скандал, господа, конфуз. А представится барышня — большой конфуз. Мы, господа, на всю губернию теперь живой анекдот.

Рука, одетая в меховую тёплую рукавицу, как в детской игре пересчитала присутствующих:

   — Раз-два-три, — рукавица указала на победителя.

Он стоял, тупо глядя перед собой в белый дневной лес, и не двигался.

   — Камуфляж, — согласился другой секундант, разглядывая окровавленное мужское платье раненой. — Французская забава, — голос, осипший от длительного пьянства, сорвался на хрип. — Да она же, господа, и кормящая вдобавок.

Раненая шевельнулась, тихо застонала.

Генрих Пашкевич отвернулся и ушёл по снегу на несколько шагов. Потом воротился и заставил себя наклониться к женщине, та открыла глаза. Никогда в жизни своей Генрих не видел таких глаз — большие, пылающие от боли — они будто прожгли Пашкевича насквозь.

   — Зачем же вы дуэль затеяли? Глупо, — поморщившись как от яркого солнца, проговорил полковник. — У Вас есть маленький ребёночек. Коли так, то скажите где он, я позабочусь.

Снег лежал вокруг полуденный блестящий, а вышедшая из пьяной кутерьмы дуэль, готова была обернуться полной переменой судьбы.

На прошлой неделе они — человек десять отставных офицеров разных полков, собравшихся исключительно по соседству своих имений — ужинали у одного из теперешних секундантов, малодушного помещика Николая Илюмина. Потом перебрались в усадьбу Антона Шморгина, помещика беспечного и хлебосольного. После итальянской кампании, после чудовищного снежного перехода, после стольких смертей товарищей, после шумного блеска столицы сельская жизнь была уныла и безвкусна.

Немало суворовских бойцов в тот год, подобно самому генералиссимусу, променяли столичное общество на тихую жизнь, спасаясь от бессмысленной павловской муштры в своих имениях. Офицеры гостили в усадьбе Шморгина уже третий день. Играли в штос, пили до полуночи жжёнку, упражнялись из пистолетов во дворе. Всё было ровно так же, как и в другие дни. И будто бес какой-то вселился — разошлись. Бокалы заменили на солдатские кружки, вместо жжёнки — водка и шампанское в смеси, вместо ленивой стрельбы по специальным мишеням — беспорядочная пальба по звёздам.

Когда присоединился к угрюмой компании молодой сосед Пашкевича Андрей Андреевич Трипольский, сказать было просто невозможно, но приехал он без приглашения неожиданно, кажется по какому-то делу.

Часам к 7:00 сменились закуски, и пошёл разговор о женщинах. Кто-то похвастался своим донжуанским списком, кто-то рассказывал пикантные подробности из жизни августейших особ, кто-то на большом листе быстрыми ударами угля изобразил чёрную даму в широченной юбке с аркебузой в руках с растрёпанными волосами и обнажённой грудью.

   — Хорошо бы и живое женское лицо, господа, — разглядывая нелепый рисунок, предположил один из гостей и показал понятый тонкий палец. — Хотя бы одно.

   — Да уж, неплохо, — зашумели всё разом. — Неплохо бы женское лицо.

Но ни одной дамы под руками не оказалось. Хотели даже послать за двадцать вёрст привезти какую-то прекрасную вдову 23 лет, но как-то потеряли эту мысль, забыли под грузом шампанского и водки. Через какое-то время буйство, охватившее компанию отставных офицеров, перешло обычные границы. Теперь стреляли по бутылкам прямо здесь, в столовой. Во все стороны летели осколки, опрокинутые закуски, обезображенные свинцом стены и фамильные портреты, красные от возбуждения лица — всё это плавало в горьком пороховом дыму.