Валил густой снег.

Анна Владиславовна опять мужском костюме, вероятно, ранее принадлежавшем покойному её жениху Андрею Трипольскому, сама взнуздала лошадь.

Ударом растворив тугие рамы, но не решившись совершить прыжок со второго этажа, полковник в которой уже раз сбежал вниз по лестнице, пулей вылетел во двор.

   — Стой! Куда ты? — завопил он и попытался поймать за уздечку коня. — Куда?

   — Поздно. Всё поздно! — крикнула в ответ Анна. — Я не сдержала клятвы!

Полковнику не удалось поймать уздечку.

Он не кинулся в погоню, он знал, что Анну не остановить. Замерзая, он долго стоял босой на снегу в открытых воротах и смотрел, как удаляется в слабом свете Луны венчанная жена его Анна Владиславовна на своём скакуне.

Никогда Генрих Пашкевич не пил столько. Просыпаясь, полковник ещё перед завтраком брался за шампанское, а засыпал, иногда не в силах даже дойти до собственной комнаты, падая в коридоре с пустою рюмкой в руке. Сразу же после бегства Анны, Генрих перебрался к себе в поместье — он не желал видеть ничего напоминающее о любимой женщине и о младенце, определив для себя, что оба они умерли.

С охотой он принимал любое приглашение соседей. И у себя устраивал бесконечные пьяные оргии. Не в силах преследовать свою жену и, точно так же, не в силах прожить без неё, Генрих стремился умереть. Рождённое в одно короткое мгновение, чувство не угасло с исчезновением Анны, а может быть, даже возросло, усилилось, превратилось в нескончаемую муку.

В альпийских снегах полковник дал клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не пустит себе пулю в лоб, и не мог нарушить её. Но как-то, возвращаясь домой, после не очень удачной охоты, сделав очередной глоток из фляги, Генрих понял, что можно и без выстрела в висок закончить земной путь. Он был один на зимней дороге.

Вечерело.

Полковник допил флягу до дна, отшвырнул подальше и, ощутив головокружение, осторожно сполз с лошади в снег, развернулся лицом вверх и заснул. Он совершенно сознательно рассчитывал замёрзнуть насмерть.

Пробуждение оказалось мучительным. Ощутив дикую головную боль и поняв, что лежит на деревянных досках совершенно голый, Генрих Пашкевич открыл глаза. В пару́ над ним плавало знакомое женское лицо.

   — Что, очнулись? — зло спросила Аглая и поправила волосы. — Умереть хотели?

   — Дура, — сказал Генрих.

Он присел. Они находились в маленькой баньке, было сильно натоплено. Он был совершенно наг, но девушка, вероятно, нашедшая его в снегу и притащившая сюда, была, как положено горничной, в коричневом своём платьице и фартучке. Она неприятно улыбалась.

   — Ты меня раздела?

   — В первый раз, что ли? — Аглая присела напротив, на скамью. — Ты вот что, барин, пойми: рано ещё умирать-то. Анна Владиславовна, конечно, глупость сделала, но какая же мать своего ребёнка бросит? А нам глупости делать не стоит. Нам с Вами в Петербург ехать нужно.

   — Зачем же в Петербург? — искренне удивился Пашкевич.

   — А затем, что сами мы с Иваном Кузьмичом не справимся, помощь нам нужна. Да и разобраться кое в чём следует. Много вопросов осталось. Так что поедемте, барин.

Удивительно, но Генрих Пашкевич был благодарен этой фантастической крепостной девке за то, что она вытащила его из снега, и, не скрывая этого, сразу согласился ехать.

Обычные собрания тайного общества происходили в особняке Константина Эммануиловича на Конюшенной улице каждый последний четверг месяца. Несколько лет назад, потерявший связь с «Пятиугольником», Пашкевич был удивлён, что правила почти не переменились. Как раз был четверг. Полковник, не сумевший ещё окончательно справиться с головокружением, пытался понять: какой же должен быть предлог? что он скажет? как объяснит своё появление? как он ворвётся в этот закрытый перед ним дом? Только теперь в закрытой коляске, раскачиваясь на скрипучих рессорах над мощёной мостовой, прислушиваясь к монотонному звуку дождя, Генрих понял, что получил лишь некоторые ответы на свои вопросы и поставил себя перед ещё более неразрешимой задачей.

Если ещё недавно в его душе были только страсть и желание казнить себя, то теперь он хотел казнить преступников, поглумившихся над Анной Владиславовной, казнить любой ценой. От постоянного тяжкого похмелья, от невозможности до конца понять происходящее, просто раскалывалась голова.

Аглая была рядом. Лицо девушки скрывала чёрная вуаль, под вуалью угадывалась улыбка.

«Как же всё-таки умеет преображаться эта простая крепостная девчонка, — размышлял полковник, — или не крепостная? Что я знаю, собственно, о ней?»

Вопросы мучили Генриха как уколы чужой опытной шпаги. «Если Иван Кузьмич сводный брат Константина Эммануиловича, то почему Анна не воспользовалась этим? Почему она вообще отказалась вернуться в столицу, родив ребёнка?»

Мысли бились одна за другой в голове полковника, путались. «Трипольский. Ведь он не входил в Общество, по крайней мере, в те годы, когда членом Общества был я сам. А Бурса? Почему он даже не пытался выручить из беды свою приёмную дочь? Почему?»

Приехали.

Генрих был почти в обмороке, когда коляска остановилась. Аглая первая соскочила на мостовую и протянула руку, чтобы поддержать полковника.

   — Пойдёмте скорее. Смотрите, здесь все окна горят.

И действительно, окна особняка были ярко освещены, все четыре этажа. Долетела до слуха приглушённая музыка.

«Приём у него что ли? — подумал Генрих. — Даже лучше, если приём. Как-нибудь удастся проскочить без объявления. Главное внутрь войти, в дом, там-то я до него доберусь».

В центральной зале, куда они неожиданно легко попали, было шумно и тесно. Впервые в этом доме Генрих увидел множество дам. Раньше он встречал здесь только членов Общества. Он помнил, что магистр общества «Пятиугольник» генерал в отставке Константин Эммануилович Бурса, жил очень уединённо и никаких приёмов не устраивал.

Среди собравшихся Генрих Пашкевич обнаружил немало старых петербургских знакомых и вскоре, потеряв Аглаю, не без удовольствия окунулся в свежие новости. Он отвешивал направо и налево свой известный резковатый поклон, и с дозволенным только ему грубоватым юмором, поддерживал пустой разговор. Уже через час он почувствовал себя просто хорошо. Он даже не понял сначала, не поверил своим глазам, когда окинув взглядом собравшихся, вдруг ощутил сильный укол в сердце. Он посмотрел внимательнее. Второй, третий раз — никакой ошибки. У противоположной стены, слева от клавесина, стояла княгиня Наталья Андреевна и рядом с ней была Аглая. Аглая с томной улыбкой что-то рассказывала, а княгиня слушала, изредка кивком подтверждая услышанное.

Княгиня Ольховская была любовницей Генриха. Не долго это продолжалось, наверное, один только месяц, и навсегда покинув Петербург, он почему-то решил, что Наталья Андреевна умерла. Пашкевича поразило хищное выражение глаз, скрытое за галантной улыбкой Аглаи. Не один день он провёл вынужденно вместе с этой девушкой. Они пережили вместе настоящую боевую схватку и потерю ребёнка и бегство Анны, но никогда ещё Пашкевич не видел у Аглаи подобных глаз. В глазах девушки ясно прочитывалась жажда убийства.

Заметив Пашкевича, княгиня Ольховская кивнула издалека. Заиграла музыка. Выстроившиеся для танцев пары закрыли от полковника и Наталью Андреевну и Аглаю.

   — Генрих? Вот не ожидал, не ожидал. Но я рад.

Полковник оглянулся. Рядом с ним стоял Константин Эммануилович.

Бурса не изменился за прошедшие годы, только виски сильнее поседели, и, может быть, он выглядел несколько старше.

   — Давно ты в столице? — спросил Бурса.

Полковник кивнул, отступил на шаг и после нескольких фраз, обязательных по этикету, спросил:

   — Ваше превосходительство, Константин Эммануилович, не могли бы Вы ответить мне на несколько вопросов?

   — Слушаю, слушаю, мой друг, — Бурса чуть-чуть краешками губ улыбнулся. — Мы столько времени не виделись, конечно, у тебя накопилось много вопросов.