«Простите меня, Генрих, за вынужденную ложь, — писала Аглая, — но я и теперь не вправе открыть Вам всю истину. Но вот Вам дозволенная часть моего признания. Теперь я не крепостная девушка, за которую Вы меня держали в первые месяцы знакомства, а богатая мещанка, но, увы, преследуемая властями за умышленное убийство. Так что Вы должны простить меня, что я тогда так и не появилась. Я искала Вас, и узнала, что из-за меня Вы вынуждены были уехать из столицы. Также я узнала, что Вы теперь больны, но как придёте в себя, собираетесь свершить вместе своими товарищами их слугами набег на усадьбу Ивана Бурсы.

Пишу Вам теперь по просьбе Константина Эммануиловича. Он также узнал о готовящемся предприятии и попросил меня сообщить некоторые детали и планы. На внутренней стороне конверта, в котором пришло это письмо, дай Бог, чтобы оно пришло вовремя, подробный чертёж. Следуя этому плану в указанной в нём последовательности, Вам и Вашим друзьям легко удастся выполнить задачу. Желаю Вам удачи, с чем и прощаюсь, Аглая.

P.S. Может так статься, что я окажусь в тех же местах, что и Вы. Ни при каких обстоятельствах не выдавайте нашего знакомства, иначе погубите дело».

В раздражение полковник смял письмо, и розовый шарик, подхваченный ветерком, улетел назад, закружился, уменьшаясь над снежной равниной.

«Что они из меня корнета строят? Что я им, мальчишка сопливый?»

Он вывернул наизнанку конверт. Здесь чёрной тушью действительно был нанесён план. Помечены постройки усадьбы — всего 5 заданий. Цифрами указано количество вооружённых людей в доме, час, наиболее благоприятный для нападения и порядок, в котором следует атаковать соседские усадьбы.

«Что мы мясники? Убийцы? Не буду я, Аглая Ивановна, никого по вашему плану ночью резать. Благодетельница тоже».

Конверт последовал за письмом и растворился в сверкающей белизне. Свежий ветер со снегом летел в лицо, лошади бежали быстро. Товарищи, удобно разместившись в санях, пили по очереди из горлышка французский коньяк.

Деликатно, не обращая внимания на попытки полковника приостановить выпивку, они в полголоса делились анекдотами и также в полголоса похохатывали.

Когда, катящаяся за последними санями, пушечка проваливалась и застревала, все выбирались из-под своих пологов, и под громкое: «Раз-два, взяли!» орудие вытягивали. Пушка напоминала былым воякам старые грозовые дни, и своим ледяные металлом, тяжёлым и липким на морозе, грела их усталые от пьянства гордые сердца.

Ярким зимним утром, лёжа на балконе, укутанный в медвежью шубу, Иван Кузьмич Бурса потягивал из зелёного большого фужера горячее вино и смотрел на двор. Воскресенье — День порки — стал для Ивана Кузьмича почти святым, ритуальным днём, и поэтому приносил много радости, как нечто постоянное.

Во дворе двое здоровых мужиков в длинных кожаных фартуках, мехом внутрь к голому телу, переступали по хрустящему снежку в валенках. Плети в руках палачей подрагивали, развевались со свистом и опадали. Посреди двора установлена длинная широкая скамья с ремешками, блестели под солнцем специальные пряжки, а чуть поодаль стояли, как положено, задрав подбородки к барскому окну, назначенные к экзекуции девки и бабы. Пытаясь набраться впрок тепла, они кутались в платки.

Призвав к себе знаком Микешку, Иван Кузьмич попросил:

   — А приведи-ка мне сюда, милочек, Анну Владиславовну. Коли её не порют вместе со всеми, то пусть хоть вместе со мной полюбуются.

Через пять минут Микешка вернулся один и доложил:

   — Анна Владиславовна ребёночка кормит. Жалко Вашего ребёночка, барин, без сиськи оставлять. Закончит как, я её силой притащу.

Микешка широко улыбался, прихрамывал и смотрел заискивающе.

   — Ладно, пусть кормит, — согласился Бурса и, немного наклонившись с балкона, закричал визгливо, ощеривая гнилые зубы: — Раздеваться! Всем раздеваться! Кто для наказаний собрался, скидывай одежду.

Микешка радостно приплясывал рядом с хозяином. Ему было холодно. Бабы и девки проворно скидывали на снежок юбки и сорочки. По установленному порядку кто раньше разденется тот раньше плетей получит, и, таким образом, будет избавлен от мучительного на морозе ожидания. Одна баба, путаясь ещё ногами в юбке, кинулась вперёд и встала под балконом.

   — Я готовая, — крикнула она и повела округлыми плечами, от чего тугие груди колыхнулись, а длинная шея изогнулась.

   — Ну давай. Давай ложись, — согласился Иван Кузьмич, — пристраивайся.

Услышав крики, Анна Владиславовна с ребёнком на руках подошла к окну, отвела занавесь, выглянула и сразу с отвращением отвернулась. Происходящее не напугало её, она привыкла и могла стерпеть и худшее, но сцена, развёрнутая во дворе, была омерзительна.

Молодая женщина добровольно вернулась в поместье Ивана Бурсы. Она просто не могла поступить иначе, ведь здесь оставался её ребёнок. В первые дни Анна думала, что не выдержит, хотя негодяй и принял её по чести, никаких домогательств, никаких бесстыдных намёков. Никто в доме Анну Владиславовну не охранял, хотя за пределы усадьбы её, конечно же, не выпускали. Несколько раз она пыталась выскользнуть вместе с ребёнком, но охрана была устроена надёжно. Очень скоро Анна поняла — Иван Бурса просто помешан на её маленьком сыне, хотя это был и его сын.

Из разговоров дворовых девок выяснилось, что хозяин усадьбы всегда жадно хотел иметь наследника. Бурса содержал большой гарем, но ни одна из его девушек не рожала. И вот теперь у него родился сын. Бурса был просто убеждён, что столько времени преследовал Анну Владиславовну вовсе не из-за обиды или чувства мщения, он твёрдо уверовал, что, хотя, конечно же, это было не так, что Анна Владиславовна была ему необходима как единственная женщина, способная к продолжению его рода. Бурсы держал её в доме на правах знатной кормилицы. Он не хотел ничем травмировать малыша, он даже не возражал против имени, раз уж ребёнка крестили без него.

Несколько раз Анна Владиславовна наблюдала, как тайно подкрадывался негодяй к кроватке, где спал младенец, и из глаз Бурсы текли слёзы. Невозможно было не заметить, как менялся голос у мерзавца, когда он, склоняясь к маленькому мальчику, говорил, напыщенно указывая толстым пальцем себе в грудь: «Папа». Выглядело глупо и смешно. Но иногда, в подобные минуты, Анна почти прощала этого толстого гадкого человека.

Отвернувшись к окну и стараясь не слышать криков, она опустила ребёнка в кроватку. Странное предчувствие овладело молодой женщиной. Помощи ждать не приходилось, самой не убежать из этой тюрьмы, но волнение, охватившее Анну Владиславовну, казалось, передалось и ребёнку.

   — Спи, Андрюшенька, — сказала Анна, — спи маленький.

Она встала перед иконой Пресвятой Богородицы.

   — Господи, — прошептала Анна, — святая Матерь Божия, защити покорных, накажи злодея этого, пощади меня.

Бабу, опустившуюся на скамью, сразу притянули ремнями. Свистнули одновременно два кнута. Баба крякнула болезненно.

И тут Иван Кузьмич ощутил нарастающее чувство тревоги. Если бы Бурса, как обычно доверяя своим предчувствиям, принял бы меры предосторожности, если послал бы проверить дорогу, то, вероятно, все дальнейшие события разворачивались бы иначе. По крайней мере, они не были бы столь молниеносными. Но с появлением в доме младенца Иван Кузьмич путался в своих ощущениях, и теперь только поплотнее запахнул шубу и знаком приказал палачам сечь не во всю силу.

В тот самый момент, когда плети опустились на голую женскую спину, отряд Генриха Пашкевича находился от балкона, на котором восседал Бурса, не более чем в полуверсте. По приказу Шморгина пушку сняли с саней, поставили на колеса и, разбросав снег, развернули в сторону усадьбы. С этого места нельзя было увидеть стен, мешали деревья, но сориентировавшись по высокой кровле всё же можно было рассчитывать первым же выстрелом попасть в здание.

   — Зачем же? — усомнился, соскакивая с саней, Генрих Пашкевич. — Ты что, по усадьбе стрелять будешь? Можно же невинных людей вот так в слепую покалечить.