Глаза секретаря сомкнулись голова замерла на подушке, но, судя по дыханию, он не умер, а лишь опять потерял сознание. Секретарь не слышал ответа княгини, и никто не слышал его.

   — Прости меня, друг мой Серёженька, — сказала Наталья Андреевна. — Всё, что угодно для тебя сделаю, но это вот я тебе как раз и не могу обещать. Не стану я спасать ни её, ни тебя.

Рука княгини в последний раз дотронулась до раскалённого лба умирающего, но уже следующим движением поправила сбившееся ожерелье на собственной открытой груди.

   — Ни её, ни тебя… — повторила женщина и вышла из комнаты.

Если в Петербурге было сумрачно и уже холодно, то, в тоже время, во всей Новгородской губернии царило настоящее Бабье лето. Было сухо и коляску на дороге можно было заметить задолго до её приближения по облаку поднятой пыли. Но никто в этот утренний час в усадьбе Ивана Бурсы не удивился появлению нежданных гостей.

Беспрепятственно коляска проскочила первые ворота, пролетела по парку мимо белого флигеля. Диким воплем возница спугнул лебедей на пруду, потом спрыгнул, растворил небольшие внутренние ворота, и во двор въехала открытая коляска, запряжённая чёрным худым жеребцом.

Управлял коляской штабс-капитан уланского полка в отставке Михаил Львович Растегаев. А на скамейке сзади, прикрывая лицо от солнца, сидела женщина. Сразу бросались в глаза её высокая причёска и дорогое дорожное платье.

Бросив вожжи, Растегаев ловким одним прыжком оказался на земле, хлопнул ладонью лошадь по ребристому боку, одёрнул фалды и закричал:

   — Эй, скоты, доложите барину вашему, что приехали Михаил Львович собственной персоной с сюрпризом.

Микешка-лакей, растворивший на шум парадные двери, боязливо на это кивнул и побежал внутрь дома.

   — Девушку прими́те у себя, черти, — крикнул Растеряев, — утомилась она с дороги. Она хоть и не барышня, но дорогого стоит. — И добавил ещё громче, проходя в дом: — И лошадь накормить!

Но Ивану Кузьмичу Бурсе было теперь не до гостей. Он лежал в распущенном китайском халате на мягком диване и курил сигару тогда, как Нюрка, крепостная девка, из соответствующим образом вышколенных для развлечения, одетая в красный сарафан, тугие нитяные чулки и туфли на квадратных каблуках, стояла перед ним на коленях и, зачерпывая из тазика рукой подогретую целебную глину, массировать пухлое белое колено барина. Ноздри раздувались от горячего дыхания, а большие карие глаза маслились.

   — Ты это, не дави! Ты нежно, нежно работай, — проговорил Иван Кузьмич, — нежно, бесье отродье! А не будешь хорошо делать, высеку.

   — Я стараюсь, барин, — обиженно промурлыкала Нюрка.

Она зачерпнула ещё глины, и сильно намазала колено, сдавила его с двух сторон ладонями. Тело Ивана Кузьмича дёрнулось от сладостной боли, рот с плохими зубами приоткрылся и тотчас сдавился в бурую складку. А у Нюрки из края рта побежала белая струйка слюны — каждый раз причиняя боль барину, она должна была испытывать тоже ощущение.

В этот момент в дверях появился Микешка. Замерев меж золочёных створок, лакей, робея и пятясь назад доложил:

   — Его благородие Михаил Львович приехали, принять просят.

Иван Кузьмич в ответ захрипел, по телу его прокатилась судорога. Уперев в крутую грудь девки мягкую китайскую туфлю, он как капризный ребёнок отпихнул её. Нюрка утёрла рукавом губы и села на блестящем паркетном полу ожидая.

   — Барин занят! — тоненько закричал Бурса. — Ослеп, скотина? Плетей ему! — обращаясь неведомо к кому повысил он голос.

Маленькая полная рука ухватилась за шёлковый шнур с шаром на конце. Раздались звонки, и в боковую дверь протиснулся Прохор — телохранитель Ивана Кузьмича, огромный бритый мужик в холщовой белой рубахе и безразмерных мятых штанах, босой и на лицо всегда угрюмый.

   — Дай ему в ухо, — указывая на Микешку, приказал Бурса, — плетей погодим.

   — Растегаев, говоришь, пожаловал.

   — Так есть, так и есть, — затараторил Микешка, — Михаил Львович во дворе ожидают с сюрпризом они.

Бритый Прохор один раз по-доброму саданул Микешку в ухо, от чего тот даже не упал, а только заскользил тоненьким шагами по паркету. Прохор плюнул и ушёл за свою тайную дверцу, потому что больше был не надобен.

   — Зови! — приказал Иван Кузьмич и запахнул халат. — А ты, девка, ногу-то мне оботри. Видишь я весь в дерьме собачьем. Не могу же я, дура, в таком виде идти завтракать.

Микешка исчез. Золотые двери сомкнулись. Девка с простыней в руках склонилась над коленями барина, быстрыми ладошками обтирая их.

Бурса опять подёргал за шнур.

   — Прошка, унеси отсюда таз с дерьмом! Быстро!

Во дворе сыто заржала лошадь, и ветерком в окно принесло жаркий запах полыни и навоза. Иван Кузьмич потянулся и туго завязал шёлковый пояс. Накануне он выпил против обыкновения совсем немного, голова не болела, и в отличие от иных дней Бурса чувствовал себя довольно-таки бодро.

Крик во дворе привлёк внимание Анны Владиславовны. Голос показался ей знакомым. Анна лежала на постели и смотрела в потолок. Девушка ещё не оправилась до конца от своей раны и почти не вставала. Теперь, повернув голову и убедившись, что дверь по обыкновению заперта снаружи, а в комнате никого нет, она скинула одеяло и, преодолев лёгкую колющую боль в груди, шагнула к окну.

Рана, нанесённая серебряным чистым ножом, оказалось неглубока и, на счастье, не дала гноя, но всё-таки напоминала о себе при каждом движении.

Анна приподняла занавеску и осторожно выглянула. Внизу подле парадного входа стояла коляска, запряжённая тощим жеребцом. Подошёл один из дворовых и подал руку, помогая выйти из экипажа какой-то женщине. Бросилась в глаза высокая немного сбившаяся причёска, дорогое дорожное платье. Девушка подняла голову, осматривая дом, и Анна увидела её лицо.

   — Боже! — не удержалась от восклицания она. — Откуда здесь Аглая?!

Закружилась голова. Анна вернулась в постель. Опять глаза её смотрели в потолок.

«Если Аглаю принимают в этом доме, если она вот так запросто может приехать, что же это может значить? — думала Анна, кусая пересохшие губы. — Неужели большой заговор вокруг меня? Аглая, Трипольский и Виктор были вместе в Париже. Неужели Андрей знал о коварном замысле? Неужели он как-то участвовал в моём похищение?»

От вспыхнувшей ярости девушка даже зажмурилась и сжала кулачки.

«Нет, — сказала она себе. — Нет, я теперь не умру! Я отменю голодовку. Мне нужны силы теперь. Одно дело сальный мерзавец из провинции, разыгравший дьявольский фарс со своим крепостным Витькой. А совсем другое — Трипольский, Аглая Ивановна. Я отомщу. Любой ценой отомщу за своё унижение и за обман».

Пробили часы. После приступа возбуждения Анна ощущала сильную слабость. Она уже почти что погрузилась в сон, когда щёлкнул ключ, дверь отворилась, и голос, приставленной к ней служанки спросил:

   — К завтраку спуститесь, барыня?

Это была Марфа. К Анне Бурса приставил двух вышколенных крепостных девушек: красавицу Татьяну и эту черноглазую быструю толстушку Марфу, родную сестру своего телохранителя Прохора. Ночами, когда горячка овладевала Анной, и когда она не знала будет теперь жить или нет, рядом всегда оказывалась Татьяна. В полубреду, в истерике Анна поведала девушке то, что накопилось в душе. Сбивчиво, бессвязно, кусками. Это был шёпот сквозь слёзы, тихий крик, мольба, путанный безумный рассказ.

Татьяна сидела молча рядышком на стульчике и держала руку раненной. Через какое-то время Анна Владиславовна поняла, что может ей довериться. Марфу, сестру Прохора, напротив, Анна возненавидела. Это было жалкое создание, всегда готовое к доносу и к слезам.

   — Поди вон! — не открывая глаз, сказала Анна. — Поди вон, спать хочу!

   — Лучше бы спустились в столовую, барышня, — униженно попросила Марфа. — Иван Кузьмич снова лютовать станет ежели не пойдёте. Себя не жалко, так других пожалели бы. Вчера вон, не пошли, так он Авдюшку-лакея до крови засёк. Лежит вот теперь неясно, выживет ли нет ли.