— Жива барыня, — рассказывала взахлёб девушка, — представляете, мы думали мёртвого человека в санях перевезли. Соседа. А она, во-первых, вовсе не сосед, а соседка, женщина, а во-вторых, кормящая.
«Болтливая какая у Антона дворня, — разгибая пальцы и чувствуя, как согревает его изнутри выпитая водка, отметил Пашкевич. — Распустил совсем. Разве можно, чтобы прислуга столько болтала?»
Антон Михалыч находился тут же рядом, также раскинувшись в кресле. Он смачно сопел в седоватые огромные усы, и всё пытался дополнить рассказ девчушки, но сбивался, кашлял и загибал белый холёные пальцы.
— Так что цел наш кормящий дуэлянт, — остановив, наконец, девчонку, сказал Шморгин. — О таком счастливом воскрешении только мечтать можно. Ты его, Генрих, скажу честно, как француза без жалости колол. Так что Бога благодари, что уцелела Анна Владиславовна.
— Где она теперь?
— Наверху. Хочешь взглянуть на неё?
«Что это со мной? — подумал Генрих. — Зачем мне всё это? Нужно уезжать, нужно воротиться к себе в поместье. Вот сейчас же, сразу подняться и уезжать».
— Хочу, — сказал он, и сам не понимая собственных слов.
— Проводи полковника к раненой барышне.
Шморгин сделал знак девчонке, и та сразу, отпустив руки Пашкевича, вскочила на ноги.
— Пойдёмте, барин.
С замиранием сердца Генрих Пашкевич поднялся на второй этаж и вошёл в комнату, где лежала раненая Анна Владиславовна. Он замер на пороге. Огромный шёлковый балдахин накрывал тенью бледное женское лицо, только рука на свету.
— Простите меня, — с трудом проговорил полковник.
Никакого ответа, никакого движения.
— Без памяти она. Не нужно, — пояснил детский голос. — Без памяти.
Не в силах удержать себя, Генрих мягко оттолкнул девчонку, шагнул внутрь комнаты, встал на колени подле кровати. Он простоял так, совершенно неподвижно, несколько часов. Анна Владиславовна в течение этого времени несколько раз открывала глаза, но ни звука не сходило с её губ.
Никогда ещё с полковником не было ничего подобного. Опытный боевой офицер, гуляка, он давно уже перестал вести счёт погибшим от его шпаги на дуэлях. И уж тем более вообще не учитывал убитого в открытом бою неприятеля. Он давно уж выбросил, запутавшись, огромный свой донжуанский список, презирая женщин и не находя в них ничего кроме краткого удовольствия, возможного между очередной дракой и тёплой дружеской беседой за стаканчиком пунша и картами. И вот теперь, он, как безусый юнец, стоял неподвижно и на коленях возле женского ложа, и с замиранием сердца смотрел на бескровное лицо раненой. В любую минуту в спальню могли выйти.
«Позор. Я сошёл с ума, это наваждение, — думал он. — Наваждение. Нужно встряхнуться и встать».
Но Генрих Пашкевич не мог даже шевельнуться. Его будто сковало тяжёлым, но сладостным сном. Спустя большой промежуток времени он увидел, что глаза женщины открыты. Анна Владиславовна смотрела в потолок.
— Вы очнулись? — осторожно спросил Генрих.
Никакого ответа. Глаза сомкнулись и очень нескоро открылись вновь.
— Уйдите, — наконец, попросила женщина. — Прошу Вас, уйдите. Оставьте меня одну.
Ей пришлось приподнять голову и заглянуть в лицо полковника. Генрих поднялся и вышел на негнущихся ногах.
Анна Владиславовна услышала, как он медленно спускается по лестнице. По мере того, как удалялись его шаги, Анна ощущала всё возрастающую потребность вернуть этого человека, крикнуть, позвать и когда откроется дверь… С трудом она остановила в себе этот крик.
Анна Владиславовна лежала на постели с закрытыми глазами. С грустью она перебирала в памяти картину за картиной, припоминая события, происшедшие год назад. Воспоминания были на удивление ясными и яркими. Усадьба негодяя Бурсы, смерть Трипольского на Большой Новгородской дороге. Андрей остался там, выпрыгнув из саней, чтобы задержать преследователей. Она слышала выстрелы и хорошо представляла себе нрав негодяя Ивана Бурсы, чтобы оставались какие-то сомнения — Трипольского больше нет в живых. Он отдал свою жизнь за то, чтобы она смогла бежать.
Следующее воспоминание было немного размыто. Опасаясь за здоровье Аглаи, после многих дней, проведённых на стуле в оковах, девушка была совсем слаба. Они свернули с дороги и остались в маленьком провинциальном городке. Хорошо, сундук с платьями был в санях, нашлось во что переодеться.
Что произошло там Анна Владиславовна припомнить как следует не смогла. Был какой-то приём, какой-то гусарский полк. Краткое это воспоминание против логики смешивалось с иными, более ранними картинами. Оно было прощальным, оно было последним всплеском, мелькнувшей и оставшейся позади её светской жизни в Петербурге. Всё те же ломберные столы, шампанское, комплименты, какая-то глупая ссора, смех, музыка, горький запах трубок, дурманом наказывающий из курительной, танцы.
Зато с полной ясностью она восстановила разговор с обессиленной после пытки Аглаей. «Нельзя нам теперь в Петербург, — слабым голосом сказала она. — Нельзя, Анна Владиславовна.
— А куда же мы денемся?
— В наше родовое поместье поедем. Туда куда и Андрей ехать хотел. Я выросла в Трипольском, я там всё знаю. Сейчас оно пусто. Деревня дотла в позапрошлом годе сгорела. Дом пустой. Возьмёте бумаги Андрея, оденетесь мужчиной и спрячемся. А когда ребёночек родится, там и подумаем, как дальше быть».
Логики в предложении Аглаи не было почти никакой. Но представив себе, что ей придётся вернуться в дом на Конюшенной, Анна Владиславовна содрогнулась. Как смогла бы объяснить она своё бегство и тайное венчание? Как смогла бы она объяснить Константину Эммануиловичу, чей ребёнок созревает в её чреве?
Спустя неделю они добрались до усадьбы Трипольское. Здесь нашлось всё необходимое для жизни. Нашёлся даже большой книжный шкаф, полностью набитый французскими романами, столь любимыми Анной Владиславовной. А когда подошёл срок Анна родила. Принимала ребёнка сама Аглая. Окрестили мальчика Андреем. По настоянию Анны Аглая стала крёстной матерью ребёнка.
Каждый вечер, укачав младенца, Анна Владиславовна вставала на колени перед иконой и молилась о спасении души раба Божьего Андрея. То же самое в своей комнате в тот же час делала Аглая.
Теперь Анна простила Андрею Трипольскому смерть Василия. А простив, поняла, что вовсе не любила молодого офицера Измайловского полка Василия Макарова, также как никогда не любила рыжего лжеграфа Виктора. Первые месяцы до рождения ребёнка Анна часто плакала по ночам, но потом успокоилась, утвердившись в своём чувстве к уже не живущему человеку.
Воспоминания о том, что произошло дальше, вызвали в лежащей на постели раненой женщине приступ ярости. Она даже ударила кулаками по одеялу. В дом вошли трое: сам Иван Кузьмич, а вслед за ним пара вооружённых злодеев. Вошли без опаски, даже сабель из ножен не вынули. Оба наёмника были убиты в упор из пистолетов, а самого Ивана Кузьмича Анна с Аглаей зачем-то пощадили и заперли внизу в подвале. Кто сообщил негодяю о месте их проживания? Как узнал Иван Бурса о рождении ребёнка осталось загадкой. Но ещё большею загадкой для Анны стало — каким образом двум женщинам удалось справиться с тремя здоровыми мужиками.
«А что же потом? Что произошло потом? — вновь глядя в потолок, вспоминала Анна. — Потом я поехала за помощью — мы ожидали нападения. Потом дуэль, — сердце женщины сжалось так сильно, будто её опять ударили в грудь клинком. — Что же со мной произошло? Почему я хочу видеть этого незнакомого почти человека? Почему хочу услышать его голос? Когда он вошёл в комнату я почувствовала… Нет я почувствовала это раньше. Ничего не было ни во время пьянки, ни во время дуэли. Только когда его сабля вонзилась в мою грудь, что-то переменилось. Я готова была простить своему убийце всё. Я почувствовала кровь под одеждой. Он подошёл… он думал, что я без сознания. Он подошёл, испачкался моею кровью. Вот тогда, в тот момент… Это безумие! Я хочу, чтобы он опять вошёл, чтобы сел на край постели. Я хочу обнять и прижаться губами к его губам. Безумие! Нельзя, не нужно об этом думать».