«Неужели кто-то замышлял злодеяние над невинной девушкой, — думал он, и беспокойство нарастало в душе молодого поручика. — Почему? Зачем урод в шапке пытался проникнуть в девическую спальню в подобный час. Но ясно одно — Анна Владиславовна в серьёзной опасности, а я не могу защитить её. В силу обстоятельств не могу никому даже сообщить об этом. Нужно предпринять что-то! Что-то сделать! Необходимо войти в дом! Необходимо быть представленным самому генералу».

Он искал глазами по окнам. Он хотел, хотя бы так, издали, увидеть Анну Владиславовну, прикоснуться к ней взглядом, и только — на большее Макаров не рассчитывал. Он тысячу раз говорил себе: «Нужно пойти и посвататься, чего же я теряю!? Пойти и попросить её руки. Ни одного шанса, конечно, но не выгонят же меня палками, нужно решиться и пойти. Кабы кто представил? Но ведь некому теперь. Чибрисов мог бы, да ухлопали его дуэли, а другого кого попросить совестливо».

Колокольный звон, неожиданно перекрывший весь шум улицы, на некоторое время вывел поручика из помутнения. Сознание Макарова очистилось, и он увидел в окне бельэтажа девушку.

Вот только что смотрел — её не было. Так хотел видеть, что ослеп.

Анна Покровская, одетая в бордовое шёлковое платье с отложным воротничком, стояла у окошка и смотрела на улицу. Встретившись глазами с поручиком, она кокетливо подняла тонкую ручку и поправила свою причёску.

Макаров почему-то схватился за шпагу, хотел вытянуть оружие из ножен и отсалютовать, но с трудом удержался. Следующая карета, под пение колоколов, накрыла его фонтаном грязного снега.

   — Эхе-ех! — крикнул кучер, свистнул кнут, и Макаров почти ощутил своей спиной как кнут этот прошёл по хребту лошади, как обжёг.

Он наклонился, взял горсть снега в ладони, и растёр лицо. Когда он снова поднял глаза девушки в окне не было. Везде светло-жёлтые или кремовые занавеси, а окна четвёртого этажа почему-то глухие, чёрные и все портьеры опущены. Весь четвёртый этаж будто затягивал огромный особняк Бурсы жутковатым чёрным поясом, сомкнутых портьер.

Но в тот момент, влюблённый гвардейский поручик не придал никакого значения этой странности, отмёл как не нужное.

Ни разу больше Василию не удалось встретиться взглядом с юной Анной Владиславовной, хотя в поисках этого взгляда, он проводил подле особняка чуть ли не всё свободное время — свободное от дежурств. Он и спал-то теперь не больше часу ночи. По уставу вовремя ложиться, а через час вставал, одевался и брёл через весь город, обратно на Конюшенную.

На четвёртый день из дома, под присмотром самого хозяина, слуги внесли два гроба. От парадного крыльца до ворот Спаса гробы пронесли на руках. Все вошли внутрь. Девушки среди сопровождающих не было.

Василий понял, что покойников теперь отпевают, хотел уйти, но почему-то не решился.

Ближе к сумеркам к храму подкатил длинный простой катафалк. Убранства на катафалке никакого не было, и от обычной телеги, на каких перевозят в фигурную мебель, отличали его только красная полоса по чёрной ткани и строгое платье кучера.

Не решаясь приблизиться, Василий смотрел издалека. Пошёл снег. За снегом было видно как растворились двери, и один за другим из церкви появились два закрытых гроба. На сей раз им предстояло пересечь весь город.

Если б всё случилось лет 15 назад, то положи бы, конечно ж, здесь же, в приделе. А после нескольких эпидемий, унёсших тысячи жизней, специальным указом, хоронить в черте города, вокруг храмов, было запрещено. Хоронили теперь, в основном, на Митрофаньевском — а это по снегу часа два скользить.

Никакой процессии. Никакой музыки. За катафалком последовала только одна аккуратная небольшая карета и трое верховых в форме гусарского полка.

Поручик так бы и не понял смысла, произошедшего на его глазах, но обернувшись, увидел знакомого подьячего на ступеньках Спаса. Подьячий шептал неразборчиво молитву и крестился.

«Неужели те двое замёрзших из храма, — подумал Василий. — Не слишком ли много чести. Неужели всё это время мёртвых поддержали в доме Бурсы, а теперь хоронят как благородных — странное дело.

До самого вечера, до темноты, поручику так и не удалось заметить в окне силуэт девушки. Предмет его страсти бродил где-то по дому, был совсем рядом и, казалось теперь, был бесконечно далёким. Но зато Василий не без удивления отметил как открылись несколько окон загадочного четвёртого этажа — слуги проветривали помещение. Опускались одна за другою тяжёлые чёрные портьеры в четвёртом этаже. Нижние окна загорались, цвет свечей заиграл, заискрился на кремовой ткани. Клавесинная музыка, весёлый смех. К крыльцу подкатывали и подкатывали экипажи.

В городе, как это бывает зимой, моментально стемнело. Поручик больше не искал в окнах тонкий женский силуэт. Напряжённо запрокидывая голову, он смотрел на неподвижные чёрные портьеры, но пробиться взглядом сквозь мрак было невозможно.

Даже если бы Василий Макаров и смог увидеть происходящее в четвёртом этаже особняка, всё равно тайный смысл ритуала остался бы недоступен для его понимания.

Поделённый тонкими перегородками, этаж выглядел как очень укая тёмная галерея. Перегородки, не достигающие потолка, были в полтора человеческих роста, и, проникнув в центр этой странно обустроенной залы, можно было испытать головокружение. Даже у лица лишённого фантазии, здесь возникало чувство избыточного лишнего пространства вокруг.

В две стороны открывались большие четырёхугольные проёмы-комнаты. В первой комнате, в самом центре, возвышался стол, покрытый чёрным бархатом. На столе лежала открытая книга, серебряная полоска-закладка на строфе: «…уже оправдало словно большинством их, а они не веруют…»

Рядом с книгой, поперёк стола — обнажённый короткий меч. Слева от меча погашенный медный светильник на 9 свечей. Но первое, что бросалось в глаза, был просвеченные изнутри белый человеческий череп. Внутри черепа неровно горела масляная лампада, и глазницы как будто приоткрывались в колышущейся темноте, то смыкались совсем, то вспыхивали ярко и смрадно, а рядом с черепом — хрустальная чаша с обычной водой.

Когда лампада внутри черепа вспыхивала особенно сильно, можно было разглядеть на стенке написанный золотыми буквами девиз: «Познай себя — обрящешь блаженство внутри тебя сущее».

В те самые минуты, когда взгляд Гвардейского поручика Василия Макарова скользил по завешенным окнам, в зал уже ввели за руку человека чёрной повязкой на глазах.

Человек был без шляпы, без парика и без шпаги. Подступив сзади, кто-то невидимый в темноте накинул на его плечи тёмную мантию, украшенную странными знаками, те же руки сняли и повязку с глаз.

   — Счастлив будешь, брат, если живо ощутишь в себе тьму невежества и мерзость пороков и их возненавидишь. Сие ощущение спасительно для тебя будет, — то затихал, то гремел рядом с вошедшим знакомый ровный голос, — и может дать тебе средства приблизиться к источнику.

Всё та же рука, овладев ледяною от напряжения послушной рукою, приблизила её к рукоятке меча и оставила.

   — Последуй теперь за теми, кто не просит у тебя награды и кто на прямом пути. Мы поместили у тебя оковы до подбородка, и ты вынужден поднять голову. Мы устроили впереди тебя преграду и позади тебя преграду и закрыли их — и ты слеп.

Прошло много часов в тишине и одиночестве. Человек стоял неподвижно, не отпуская рукояти меча, обращённый лицом к черепу, в котором мерцала лампада.

Когда масло в лампаде догорело, и наступила темнота, ему дозволено было выйти на свет.

В другой комнате на грудь ему торжественно был повешен серебряный знак на цепи. Такой же знак был в эти мгновения перед ним на стене. Он висел на красном шнурке с пятью узлами — знак рыцаря, ищущего премудрости.

Тихие похороны происходили внутри церковной ограды. Батюшка не возражал — пожертвования оказались так щедры, что он не задавал лишних вопросов. Никакой музыки. У заранее приготовленной ямы, куда опустили первый гроб, стояли несколько человек.