Даже в то время он знал о Боге, и у него была ясная, определенная и очерченная картина Бога в его детском видении. Он происходил из горцев, поэтому они поставили Бога на такую высоту, где кроме него, не мог жить никто. На самой высокой горе из всех, куда никто даже не поднимался, жил Бог. Бог сидел там в вечном одиночестве. Был один Бог и никто другой. Бог был стариком, который никогда не становился старше, и его борода ниспадала на грудь и белое облачение вздымалось, как белые облака, которые внезапно заполняют небо. Он был просто Бог, а иногда и милосердный Бог, но всегда мстительный Бог; и маленький мальчик знал это. Ночью и днем ​​маленький мальчик никогда не был свободен от Божьих глаз. Что бы он ни делал, Бог видел. Что бы он ни думал, Бог знал.

Он происходил от благочестивых людей, чрезвычайно благочестивых людей, и Бог был воткан в их жизни, как нить вплетена в тканый плащ. Когда они пасли свои стада, они носили длинные полосатые плащи, и каждая кисть на этих плащах означала некоторую часть страха перед своим Богом. Утром и ночью они молились Богу; когда они садились есть свой хлеб, они молились; когда они подымали чашу с вином, они благодарили Бога; и даже когда на них обрушивалось несчастье, они благословляли Бога, поэтому он не мог подумать, что они ропщут и тем самым высокомерно смиряются.

Неудивительно, что мальчик, ребенок, который теперь был мужчиной висящим на кресте, был полон знания и присутствия Бога. Ребенок боялся Бога, и его Бог был Богом, которого боялись. Но страх был незначительной нотой в пронизывающем солнечном свете и в прохладе гор и горных ручьев. Ребенок бегал, смеялся, пел песни, ухаживал за козами и овцами, и смотрел, как старшие мальчики бросали острый как бритва Галилейский нож, шабо, которым они так гордились, засунув сбоку за пояс. Один из своих он вырезал из дерева, и часто с этой деревяшкой он занимался дурацкими ножевыми дуэлями со своими братьями и друзьями.

И если у него получалось особенно хорошо, старшие мальчики неохотно кивали и говорили:

— Как Фракиец, мелюзга, обезьяна, прыщ! Фракийцы были воплощением зла и лучшими в бою. Давным-давно, на их землю приходили наемники, и с тех пор, как их перебили и изгнали прошло много лет. Эти наемники назывались Фракийцами, но мальчик никогда их не видел.

Он с нетерпением ждал того дня, когда ему разрешат прицепить к поясу настоящий нож, и тогда они увидели бы, не был ли он таким же жестоким, как Фракийцы. Но он не был уж очень жестоким; он был нежным маленьким мальчиком и очень счастливым…

Это было время незнания.

Во второй период своей жизни, во время знания, он перестал быть ребенком и пронизывающий солнечный свет уступил место холодному ветру. Со временем он создал вокруг плащ ненависти, чтобы укрыться и защитить себя. Это было время, пронзившее его ум острыми вспышками красной агонии, когда он висел на кресте. Его мысли о том времени были дикими, покоробленными и ужасными. Воспоминания были такие же расколотые, как кусочки головоломки. Он увидел, второй период своей жизни в волнообразных массах людей, которые наблюдали за ним, в их лицах, в звуках, которые исходили от них. Снова и снова, терпя свою муку, через память его отбрасывало назад, в этот второй период его жизни, время познания.

В то время он осознавал вещи, и в этом осознании погибло его детство. Он узнал о своем отце, смуглом, трудолюбивом мужчине, который трудился с утра до ночи, но этого труда никогда не было достаточно. Он понял, что такое печаль. Его мать умерла, и они плакали о ней. Он узнал о налогах, независимо от того, сколько его отец трудился, он никогда не мог заработать столько, чтобы заполнить их животы, но земля была столь же плодотворна, как и любая земля. И он осознал великую пропасть, отделяющую богатых от бедных.

Звуки были такими же, как и раньше; разница заключалась в том, что он слышал звуки и понимал их, тогда как до того, он слышал их без понимания. Теперь, когда мужчины говорили, они позволили ему стоять неподалеку и слушать; до этого они убеждали его покинуть дом и пойти поиграть.

Кроме того, ему дали нож, но нож не принес ему радости. Он однажды отправился со своим отцом через холмы за пять миль туда, где жил человек, который работал с железом, и там они оставались в течение трех долгих часов, пока кузнец ковал для него нож. И все время его отец и кузнец говорил о горестях, которые пришли на их землю, и как притесняли маленького человека. Казалось, что его отец и кузнец, каждый, хотел продемонстрировать другому, как он был притеснен больше, чем другой.

— Возьми этот нож, — сказал кузнец. — Моя цена для вас — четыре денария.

Одна четверть будет взята сборщиком Храма, когда он придет за своим сбором. Четвертая часть будет взиматься сборщиком налогов. Это оставляет мне два денария. Если я пожелаю сделать еще один нож, я должен заплатить два денария за металл. Где цена моего труда? Где цена рога, который я должен купить для рукоятки? Где стоимость продуктов, чтобы накормить мою семью? Но если я должен попросить за работу пять денариев, то все остальное пойдет соответственно, и кто будет покупать, если они смогут получить нож в другом месте дешевле? Бог добрее к вам. По крайней мере, вы получаете пищу от земли, и вы всегда можете заполнить свой живот.

Отец мальчика, однако, имел еще один аргумент, — По крайней мере, у тебя бывает в руках немного трудовых денег. Мой случай таков. Я пожинаю мой ячмень, и я обмолачиваю его. Я наполняю корзины, и ячмень мерцает, как жемчуг. Мы благодарим Господа Бога Саваофа, за то, что наш ячмень настолько прекрасен и питателен. Разве могут быть проблемы у того, чей амбар настолько полон корзинами жемчужного ячменя? Но затем приходит сборщик Храма, и одну четверть ячменя, он забирает для Храма. Затем приходит сборщик налогов, и он берет одну четверть за налоги. Я умоляю его. Я указываю ему, что у меня ровно столько ячменя, чтобы накормить моих животных зимой. Тогда съешь своих животных, говорит он мне. И это ужасно, но мы должны так поступать. Поэтому, когда приходит время и нет ни мяса, ни зерна, а дети плачут от голода, мы натягиваем наши луки и думаем о зайцах и немногих оленях, оставшихся на склонах гор. Но для Еврея это нечистое мясо, если оно не благословлено. Если только нет особого разрешения. Так прошлой зимой мы отправили нашего раввина в Иерусалим, чтобы просить разрешение в Храме. Наш раввин — хороший человек. Его голод — это наш голод. Но пять дней его держали во дворе Храма, прежде чем священники приняли его, и затем они с презрением слушали его просьбы и не давали ему даже корку хлеба, чтобы облегчить его ужасный голод. Когда мы услышим конец этого Галилейского нытья? Сказали они ему. Твои крестьяне ленивы. Они хотят лежать на солнце и есть манну. Пусть они работают усерднее и выращивают больше ячменя. Таков их совет, но где крестьянин возьмет больше земли для большего количества ячменя, и если мы нашли больше и посадили больше, вы знаете, что произойдет?

— Я знаю, что произойдет, — сказал кузнец. — В итоге у вас не было бы больше. Всегда так происходит. Бедные становятся беднее, а богатые богаче.

Это случилось, когда мальчик пошел за ножом, но дома это ничего не изменило. Дома, вечером, соседи пришли в маленький дом его отца, дом, где все они жили в одной переполненной комнате, там они сидели и вечно говорили о том, как трудно было жить человеку и как их притесняли, притесняли и притесняли — и как долго это могло продолжаться, и как возможно выжать кровь из камня?

Так думал человек на кресте, и это были терзающие фрагменты памяти, связанные с его страданиями. Но даже когда он страдал, даже когда боль поднималась волнами за пределы того, что можно вынести, а затем надолго погружался только в эти волны, он хотел жить. Практически мертвый, прибитый к кресту, все же он хотел жить. Какая сила жизни! Какая тяга к жизни! На что только не пойдут люди, когда это становится необходимым для простого факта существования!

Но почему это было так, он не знал. В своих страданиях он не призывал Бога, потому что в Боге не было никакого ответа и никакого объяснения. Он больше не верил в единого Бога или во многих богов. Во второй период жизни, его отношения с Богом изменились. Бог отвечал только на молитвы богатых.