В окно смотреть было жутко, меня всю еще трясло, а в голове застряло дурацкое слово "Свихнулась", которое я мысленно повторяла себе на все лады. Надо было как-то отвлечься, попытаться поболтать, что ли. Но диалога с этим типом, даже при моих бешеных усилиях, не получалось. О чем бы ни пыталась заговорить я, Алекс все переводил на себя.

Скажем: "Любишь ли ты Стругацких?" Казалось бы, вопрос в лоб, отвечай: да или нет.

Алекс отвечал долго, размеренно, не торопясь: - Видишь ли, я человек очень сложный. Стиль чтения у меня... Понимаешь, человек я очень и очень индивидуальный. При моих запросах... А стиль чтения у меня необычный... Я ко всему подхожу по-своему...

Так я и не поняла, любит он Стругацких или нет. И не хотелось мне о нем уже ничего понимать. За один вечер новый знакомец надоел мне до чертиков, довел, что называется, до белого каления. Все в этом человеке дико действовало мне на нервы: голос, интонация, каждый вздох. И начхать мне было на его отношение ко всей литературе мира.

На обратном пути у меня все еще тряслись руки. Зачем только Алекс потащил меня в этот мерзкий вертеп? Почему мы поехали в моей машине? Не мог этот тип повезти меня в своей? Тем более, что алкоголя не пьет.

Дома, в придачу ко всему прочему, оказалось, что он не вымыл после себя ванну; даже полотенце не развесил, чтобы дать ему просохнуть, так и бросил комом. В результате я еще должна была на сон грядущий отмывать несчастную ванну, загаженную засохшей мыльной пеной вперемешку с волосами. Это при моей брезгливости. То есть, все время сдерживая вместе с дыханием ком отвращения, натужно застрявший в горле.

- Сама виновата, - упрекала я себя. - Нечего всяких в дом впускать.

- Значит, нужно было оставить человека на пляже? - сама же и спорила с собой в ответ.

- Да если бы тебе пришлось спать на пляже, он бы через тебя переступил и не заметил.

- Я не могу переступить через человека.

- Тогда терпи. Тогда еще не то придется терпеть.

- Неужели на милосердие обязательно отвечать хамством?

- А неизвестно, нужно была ему твое милосердие или нет.

- Как же не нужно, неужели на пляже спать приятнее?

- Ты не можешь решать за другого человека, что ему приятней: спать на пляже или быть мишенью для твоего раздражения.

- Но ведь он выбрал последнее.

- Он предпочел пляжу теплый дом. И только.

- Человек не может, не имеет права только брать. Он обязан давать тоже.

- То есть, за теплоту твоего дома он обязан платить теплотой своей души?

- Тепло любого дома иссякнет, если в этом доме повыбивать окна. И вдобавок сломать печь. Нельзя брать, не возмещая.

- Просто тебе гораздо легче дать, чем взять. Ты не можешь требовать от людей того же.

- Ошибаешься. Могу. Если они люди, конечно.

- Он человек.

- Он ничтожество.

- Просто он тебе противен.

- Почему люди такие? Почему, если ты даешь человеку приют, он непременно должен загадить тебе ванну? Ну почему?

- Может, не все такие?

- А ты когда-нибудь встречала других?

- Ты слишком озлоблена.

- Еще бы...

- Каждый отвечает за себя. Качества других людей - не твоя забота.

- Они живут вокруг. И отравляют жизнь мне.

- Ты слишком озлоблена...

- Да, пожалуй, я слишком озлоблена... Слишком... Слишком...

На следующий день я ненавидела московского музыканта всеми фибрами. Каждое его слово вызывало во мне прилив ненависти. Каждый вздох - волну тошноты. Я не могла спокойно смотреть на довольное торчание его усов, не могла выносить невинное мигание голубеньких глазок.

Ночью, конечно все произошло. Это после всех моих внутренних диалогов с самой собой. Почему? Зачем? Как могла? На что надеялась? Ни одного ответа. Не понимаю. Не знаю ничего. Я мерзкая развратная баба. Может, просто нелегко оказалось отвязаться? Выходит, я, ко всему прочему, еще из тех, кого называют безотказными. О Господи, час от часу не легче...

Во всяком случае, произошло. Что-то окончательно сломалось во мне. Когда Алекс стал, вздыхая, жаловаться, как хреново ему без женского тепла, я сдалась. Опять-таки по доброте по бабской, которая и ему, и мне вылезла боком. Я надолго запомню ту мерзкую, самую скверную в моей жизни ночь.

"В этих делах я профессионал". Он не соврал, он и правда был профессионал: и по тому, как чуял нужные точки, и по тому, как эти точки обрабатывал. Но он и от меня требовал того же. А в моем воспаленном мозгу, едва только моей руке стоило прикоснуться к телу окаянного партнера, немедленно всплывала загаженная ванна, а в горле, соответственно, ком отвращения.

В результате я разрыдалась в самый интересный момент, окончательно возненавидела московского гостя на всю оставшуюся жизнь, затем оставила его в своей кровати, а сама закрылась все в той же ванной, где и проплакала чуть ли не до утра. Опять же, ни кара ни гуа!

Утром мой квартирант был в полном порядке. Он мурлыкал, как довольный кот, поедая овсянку с черносливом и орехами. А после завтрака потребовал, чтобы я ехала показывать ему город. Мигание глаз выражало, что чувствует себя человек, как нельзя лучше. На мои же чувства, зареванную физиономию и мрачное настроение ему было явно и откровенно наплевать.

На Твин-Пикс чаще всего плавают туманы, но Алексу, по его утверждению, со вчерашней встречи со мной везло противоестественно: воздух был прозрачен, в щедром солнечном свете улицы просматривались от залива до залива. Видны были даже автомобили, сновавшие вверх-вниз по Маркету, правда, с высоты они казались величиной с муравьев. Они и двигались очень похоже на муравьиные цепочки: к скрытой для наблюдателя, зато им самим хорошо известной цели.

Вот тут-то, критически глядя на Сан-Франциско с высоты близнецового пика, Алекс ни с того ни с сего небрежно объявил: - Я думаю, нам с тобой вполне есть смысл жениться.

На это я с места в карьер заорала: - Через мой труп я с тобой женюсь.

Мне как будто дали метелкой по голове, чем оглушили, но одновременно и хорошенько завели. На нас опять-таки оглядывались туристы, но меня понесло.

Я мерзко материлась, захлебываясь от злобы и ненависти. Я выкрикивала слова, значения которых представляла себе весьма и весьма смутно, да и то, в основном, по Дебиному словарю нецензурных русско-английских выражений. Я обвиняла бедного Алекса во всех смертных грехах, в частности, в том, что произошло между нами ночью. Речь моя сводилась к тому, чтобы этот тип завтра же убрался, куда подальше.

Алекс выслушал мою брань, слегка втянув голову в плечи, отчего сделался похожим на гадкого утенка, обещавшего превратиться в большущую гадкую утку, но никак не в лебедя. На мои тирады он только помигал в ответ. После этого, будто ничего вообще мною не было сказано, спокойно заявил, заключая и перечеркивая своей репликой всю мою гневную речь: - Ну. поехали дальше... Что там у нас по плану?

Я задохнулась. Самое противное в подобных случаях, когда теряешься, не находя ни нужных слов, ни достойных действий. И остаешься стоять с раскрытым на недосказанном слоге ртом. В подобных случаях я предпочла бы получить пощечину. Простояв с раскрытым ртом несколько секунд, я съежилась и, ненавидя себя, покорно полезла обратно в машину. Продолжать экскурсию.

Я вела машину, сцепив зубы. И чем меньше старалась реагировать на присутствие уже ненавистного мне человека, тем больше реагировала. Просто задыхалась от злости. На себя, на "этого типа", на китайцев, которые слишком медленно тащились через улицу, заставляя меня подолгу торчать посреди перекрестков в китайском городе, на весь мир.

Зато Алекс был абсолютно спокоен и вполне счастлив. На улице Полк радостно считал разноцветные флаги, которыми гомосексуалисты обозначают свои жилища. В китайском городе умилялся безделушкам, любую мелочь называя почему-то громким словом "дракон". На Русской Горке восторженно поднялся на три ступеньки, и на каждой из них торжественно сфотографировался. То есть, заставил меня сфотографировать его.