Взяв какой-то детектив Гарднера, я в результате заснула все-таки, но уже утром, за кухонным столиком, с книжкой в руке. Мне опять приснился труп: мы с Сержем его прятали от Перри Мейсона, делая все возможное, чтобы упрятать труп подальше. Содрогаясь, я даже пыталась его есть, чтобы уничтожить. От одних воспоминаний об этом отвратительном, ужасном сне, все мое существо продолжало содрогаться утром, потом целый день и вообще еще очень долго. Помню, подсознательно все равно чувствовалось: с таким запахом ничего не спрячешь.

Я и проснулась от резкого, назойливого запаха китайской кухни: кто-то из соседей готовил с утра пораньше вонючую гадость.

Утром Алекс исчез из моей жизни, я очень надеялась, навсегда. То есть, эту ошеломительную новость я и сообщила ему на прощание, что больше никогда не желаю его видеть. Уж не знаю, что творилось у него в душе, как там он добрался до Рино в своей облезлой каракатице... Сознание собственной виноватости, безусловно, приятных ощущений не вызывает. А, один чёрт: нам не привыкать, ведь я всегда чувствую себя во всем виноватой. Зато как приятно избавление! Хлопоты с противным московским музыкантом закончены!

Бедные мои клиенты: я ни на ком не могла сосредоточиться.

Гадалка-то я, конечно, доморощенная, но отнюдь не такая уж плохая. И у меня иногда случается гадание, вроде откровения. Раскладываешь карты, но в определенный момент чувствуешь, что не пытаешься вникнуть в их значение, говоришь, независимо от карт, независимо от своего сознания. Слова возникают где-то отдельно, сами по себе. Затем, полностью сформировавшись в предложение, выливаются на свет божий, произносимые твоим голосом, но совершенно без твоего участия. Твой голос как паром, на котором готовые фразы добираются до места назначения, то есть, до ушей клиента. Что это? Не знаю. Как получается? Не имею понятия.

Но после такого гадания могу очнуться, вообще ничего не помня, ни сидевшего передо мной человека, ни времени, ни самое себя. Клиенты потом не без страха признают: сбылось все в точности, я сама начинаю себя опасаться. Или, может, не себя?

Сегодня мне это чудо, конечно, не грозило. После бессонной ночи, да еще когда поминутно смотришь на телефон, о вдохновении ли речь?

Клиентки утренние оказались какие-то неинтересные. Бормоча каждой стандартную ерунду, я едва дождалась перерыва.

А в два, прикрыв свою лавочку, легла было вздремнуть, но спать мне на этот раз не пришлось. Сначала, едва только стоило прикрыть глаза, за стеной тут же голодным тигром взревел пылесос. Потом где-то неподалеку стала захлебываться лаем собака. Следом, будто в ответ, пронзительно и горько, как несправедливо обиженный ребенок, заплакала кошка.

Кошачьих страстей мне никогда не выдержать. Я сбежала. С тяжелой, забитой всякой дрянью головой, на свое озеро, на оставшееся до пяти время. В пять должна была появиться новая дамочка, из наших, со смешной и обреченной фамилией Накойхер.

Я села на любимое бревно, закурила и стала думать о Деби. Надо было попытаться позвонить ей еще раз... Я сама не заметила, как совсем отключилась, а очнувшись, огорчилась: народу у озерца прибавилось.

Недалеко от меня, под присмотром двух бабушек, копошились на травке две малышки, обеим, наверно, годика по четыре.

Я замечала их здесь и раньше. Говорили они по-русски. Бабушки были чем-то похожи друг на друга: обе в очках, обе в одинаковых коротких стрижках, только у одной я давно отметила пухлые холеные руки с ярким лаком, у второй на сухоньких натруженных руках лак был бледный. Та, что с бледным лаком, импонировала мне больше: вид у нее был какой-то настрадавшийся, что ли, в глазах за очками проглядывались изученные, как хорошие знакомые, образы, преимущественно из русской классики. Этакая состарившаяся Настасья Филипповна.

Та, что с ярким лаком, щеголяла золотым зубом и резким громким голосом. Я, разумеется, с первой же встречи, моментально воспылала к ней "любовью": бывших партайгеноссе, на худой конец, просто деляг, узреваю сразу и безошибочно. Внучку ее, раскусив тоже с первого же знакомства, я, не стыдясь, возненавидела так остро, будто это был не четырехлетний ребенок, а мой личный враг. Девочка это чувствовала, пару раз даже подходила близко. Немигающе долго, только маленькие дети так могут, она смотрела мне прямо в глаза, причем оба раза я первая не выдерживала, отводила взгляд.

Надо же было появиться этим двум парам бабушек-внучек здесь именно сейчас, когда и без них было тошно, а каждое наблюдение их ввергало меня в депрессию. Ход последовавших событий я наперед знала заранее, в предыдущие столкновения с этими людьми изучила. Все отрепетированным спектаклем получилось сегодня, как получалось до сих пор.

Партайгеноссе громко хаяла Америку: все ей здесь было не так. В который раз она объясняла натрудившейся за жизнь собеседнице, что ТАМ жила в роскошной квартире с собственной библиотекой, сплошные собрания сочинений, и, конечно, икру ложками жрала...

Уж эти мне мерила совдеповских благ.

Если бы она только икру жрала, я бы ее, может, не так сильно ненавидела, плевать бы мне на нее было, подумаешь, икра... Но собрания сочинений... Самое страшное, самое оскорбительное - это собрания сочинений.

Особенно, как вспомню ночные бдения в очередях, а потом дядя Вася-инвалид, громко цокая орденами, забирал последнего Блока. Или Гумилева. "Дядь Вась, ведь это не детектив даже - стихи" "А хочь стихи, хочь дефектив, нам татарам..." "Да вам-то зачем?" "Из прынцыпа!" "Да вы ж читать не будете!" "Зря, что ли, кровь проливали!"

А сборы макулатуры - двадцать кило за книгу? Сколько я в эти пункты всякой брежневской дряни, стоя в автобусах, перетаскала, пока узнала, что, умные люди, оказывается, просто кидали рубли...

А теперь бывшей партайгеноссе плохо здесь, видите ли. Книг, что ли, не достает? Да ведь и икорка продается - все равно, плохо!

- У вас здесь пенсия, всякие программы, - увещевала делягу спутница.

- Да что там программы! - возмущалась зажравшаяся икрой. - У кого их нет! Знали бы только, КЕМ я ТАМ была! Кем я там была!

Тем временем две маленькие девочки, одна беленькая, большеглазая, вторая потемнее и поживее, сходились лицом к лицу, принюхиваясь, наподобие собачек. Та, которая потемнее, внучка партайгеноссе, приятно улыбаясь, лезла обниматься. Беленькая же, наоборот, сначала держалась напряженно, но в какой-то момент поддавалась чарам объятия. Расслабившись, бедняжка теряла, вернее, отбрасывала за ненужностью, способность к сопротивлению. Тогда приятно улыбавшаяся девочка, едва дождавшись этого момента, все с той же милой улыбочкой одним толчком швыряла подружку на землю.

Эту сцену я уже знала наизусть, потому что она проигрывалась из встречи в встречу. Из раза в раз я мысленно подсказывала беленькой не поддаваться. Вот и сейчас думала: "Не давай ей толкнуть себя", "Держись, не поддавайся", "Ну, миленькая, не дай ей опять себя подмять" и так далее. Но спектакль доигрался по тому же сценарию.

Как всегда грохнувшись, беленькая малышка заревела. В этом реве звучала обида опять, в который раз! - обманутого доверия.

Может, это и глупо, но мне казалось, миролюбивая поддавалась агрессивной, заранее понимая, что та может толкнуть, то есть, зная наверняка, что толкнет, но с непонятной надеждой на то, что вдруг не толкнет, вдруг ее отношение изменится, вдруг она уже стала лучше...

Это была древняя, как библия, заранее обреченная на провал попытка победить зло добром... Впрочем, знаю, я склонна к преувеличениям.

Бабушки обычно не вмешивались.

Я тем более раньше не встревала. Но сегодня, то ли нервы были на взводе, то ли терпение лопнуло, только я встала и громко сказала: - Знаете, кто растет у вас?