Теперь на экране появилась болезненная рахитичная голова оголодавшего негритянского ребенка с грустными глазами. В крупном плане огромные расшлепанные губы, обметанные серой дрянью.

Комментировала этого несчастного ребенка женщина с лицом, похожим на ту самую кошачью морду, которую я только что отключила. При виде этого лица я перестала искушать судьбу и, матернувшись для острастки, хлопнула на "офф". Интересно, поступает хоть что-то из пожертвований несчастным детям или все идет на красивую жизнь болтунов - радетелей да на рекламу?

"Дети, вы живете в самой лучшей в мире стране, где все для вас..."

Господи, как давно это было: первый день школы, вылившийся дома в монолог: - Мама, почему учительница сказала, у нас в стране самое счастливое детство, а ты всегда говоришь "Денег нет" и вообще? И почему Америка плохая?

До сих пор помню материн дикий взгляд в ответ на мои философские изыскания и её же, не менее дикий вопль: - Ты меня посадить хочешь? В детдоме вырасти хочешь?

Она схватила меня за плечи и стала сильно трясти: - А ну, повторяй! - требовала моя мама: - У меня счастливое детство!

И я, семилетняя, захлебываясь в слезах и соплях, рыдала, повторяя без конца одну и ту же фразу: - У меня счастливое детство! У меня счастливое детство! У меня счастливое детство!

А в двадцать семь, без зазрения совести оставила материну могилу и укатила в плохую Америку. Учительницей была моя мама, историю преподавала и гнусную науку с непроизносимым названием "Обществоведение"... А похоронили ее на еврейском кладбище, рядом с местом, где до этого нашла себе последнее пристанище тетя Муся... К чему только вспомнилось... Так старательно забываемое, казалось, надежно забытое...

На этих малоприятных мыслях я обнаружила, что уже несколько минут, а на самом деле, бесконечность стою по стойке смирно, вперившись взглядом в зловредный телефон. Стою и плачу.

Надо было что-то делать, спасаться, мириться с Деби, наконец...

Номер ее не отвечал, видно, по привычке отключилась. Я, как в старинном романсе, накинула черную шаль и выскочила. Вдогонку, будто только ждал, чтобы дверь хлопнула, прозвенел-таки телефон, но я приказала себе не возвращаться.

Если сразу вырулить на бульвар Линкольна, то минут через десять начинается дом, где живет Деби, а потом продолжается ещё минут пять. Парковки, особенно вечером, не найдешь, и сейчас ее не было; пришлось на авось оставить машину у ближайшего гаража. Хорошо, хоть входная дверь в дом оказалась открытой.

Я взлетела на второй этаж, одним махом запрыгнула в правый конец коридора, нажала кнопку звонка и держала, пока не услышала легкое шурование по ту сторону двери. Голос Деби спросил по-английски: - Вы что там, с ума спятили?

- Открой дверь, - попросила я почему-то по-русски.

Дверь приоткрылась, Деби выглянула.

- У тебя все в порядке?

- Не уверена.

Деби кивнула и, наконец, посторонилась, впуская меня внутрь.

Вид у нее был какой-то глупый, голос размягченный, хриплый. И улыбалась она глупо, нерешительно.

- Ты в порядке? - я принюхалась: ни алкоголем, ни марихуаной вроде не пахло.

- Чьто ти нюхиваешь? - еле-еле выговорила по-русски Деби.

- Ну и произношение! - сказала я. - Нам пора опять начинать разговаривать.

- Надеюсь, не сейчас...

Она опять перешла на английский. Тотчас же из спальни раздался мужской голос: - Что ты имеешь в виду?

Деби пожала плечами и одарила меня долгим взглядом в упор. Взгляд этот просил меня исчезнуть.

- Я только хотела узнать, все ли в порядке, - пробормотала я.

- Я тебе завтра позвоню, - пообещала Деби и быстро добавила: - Я больше не сержусь.

Что ж, спасибо на добром слове. Я кивнула и уже было ретировалась, но в этот момент дверь спальни настежь растворилась, выдохнув запах распаренного тела с примесью смягчающего крема. В гостиной показался протиравший глаза Стюарт Хикки, одетый в пляжное махровое полотенце. Мое ни кара ни гуа срабатывало безошибочно во всех случаях жизни... Впрочем, вся эта возня с героем из чужого романа была мне так безразлична.

Стюарт узнал меня, наконец, и торжествующе ухмыльнулся.

- Хочешь выпить? - из вежливости, но с напрягшимся лицом, предложила по-английски Деби; по-русски же она закончила тем, чему я ее сама и научила: - А не пошла бы ты...

Мне оставалось только кивнуть, еще раз извиниться и распрощаться.

Наклюкаться, что ли? Я заглянула было в какой-то бар, но там в прочном пивном духу околачивались подозрительные типы в татуировках; наклюкиваться сразу расхотелось. Деваться было некуда, только явиться домой и - в койку. А телефон по рецепту Деби отключить к чертовой матери.

Но, к счастью, я не успела отключить телефон: звонок раздался за секунду до приведения сего благого намерения в исполнение, и я автоматом, ни о чем хорошем не успев возмечтать, взяла трубку.

Это, наконец, был Серж.

- Как жизнь? - Небрежно спросил Серж. Моя депрессия улетучилась, едва я услыхала его голос. - Уехал твой гость?

- Слава Богу!

- Скучаешь?

- Рада тебя слышать.

- А потом тоже скажешь: "Слава Богу"?

- Ну это уж даже для такой гадалки, как я, непредсказуемо, что я потом скажу...

Я кокетничала напропалую. Даже если отбросить все, что я там себе насочиняла насчет духовной близости, я все равно была без ума от Сержа.

- Может, все-таки предскажешь?

Голос его звучал вкрадчиво, я тем же тоном ответила: - А ты приезжай, позолоти ручку... Может, и предскажу...

Сердце мое с сумасшедшим темпом отстукивало каждую минуту ожидания; к счастью, Серж явился довольно скоро: по-видимому, звонил откуда-то неподалеку.

Большие губы его были сложены несколько язвительно, уж он-то знал себе цену. Эмигрантских комплексов, да и комплексов вообще, в отличие от Алекса, у него не было, это я сразу отметила.

Мы поцеловались тут же, в дверях. Сначала в качестве приветствия, потом еще разок в качестве приветствия, а потом сами не заметили, что приветствия давно закончены и наша лодка уплыла далеко в Париж. Я уже и размякла было, но приоткрыла глаза и обнаружила, что губы Сержа все еще складываются язвительно... Или опять... В общем, я пришла в себя и отстранилась.

Мой гость вошел, плюхнулся на диван и картинно протянул ко мне руки.

- Перебьешься, - сказала я, как могла, небрежно, чем наступала, можно сказать, себе на сердце. - Кофе будешь, чай или как?

- Или как, - ответил Серж.

Он вытащил из внутреннего кармана куртки плоскую бутылку. - Для чего я тогда явился?

- Я не поняла, ты что же, во мне собутыльника ищешь?

- Не только... А ты во мне?

- Погадать я тебе обещала, ты забыл?

- Значит, предлагаешь довериться?

- Разве можно доверяться гадалкам и одиноким женщинам? Так, только что, для острастки.

Бормоча всю эту чушь, я взяла бутылку и залихватски покрутила в руках, затем поднесла к глазам. Предпочитаю шнапс всяким водкам-коньякам. Этот оказался не просто шнапс, а мой любимый, персиковый.

- Что-то меня последнее время на сладкое потянуло, - признался Серж.

- А я водки вообще не пью, - легко согласилась я.

Я действительно не беру в рот водки со времен ранней юности, когда меня подпоили одним жутким вечером до невменяемого состояния. Может, само по себе это не было бы так страшно, но пьянкой тот день не закончился: меня повели в кино. Воспоминаний о том походе в памяти осталось немного. Помню, что дорогой я все время хваталась за всех подряд, боясь упасть. В результате все вокруг почему-то падали, а я дошла. И этим окончательно себя погубила.

Воздуха в кинотеатре совсем не было. Вместо воздуха в зале густо висела жара вперемешку с прокисшей духотой. А малейшее неосторожное движение вносило в это амбре завершенность в перемежавшейся последовательности запахов: то водочного перегара, то капустной отрыжки, то не мытых со времен потопа ног.