– Главным образом потому, что я потратил огромное количество времени и денег, чтобы об этом никто не услышал. Информацию в прессе я тогда свел к минимуму, не буду говорить как, а сейчас у меня есть человек, который весь свой рабочий день занимается тем, что прочесывает Сеть, избавляясь от любых историй, которые мне не нравятся, в том числе следит, чтобы даже шепота о Джоанне нигде не проскочило.

– Зачем?

– Потому что я перед ней в долгу. Я разрушил ей жизнь. И не допущу, чтобы после смерти она стала темой для желтой прессы.

Разрушил ей жизнь. Я был потрясен звучавшим в этой фразе неприкрытым и жестоким ощущением вины. Он не позволял себе никакого оправдания.

– Ужасно… – сказал я, и сказал от чистого сердца.

Ужасно было видеть гибель, которая за несколько минут на моих глазах поразила весь дом Лэнгли. Существовавшие в моей памяти богатый, элегантный Альфред и его тонкоголосая амбициозная Валери вдруг оказались сброшенными со своего золотого пьедестала, где в моих мыслях они до сих пор незыблемо пребывали, и провалились вниз, как Дон Жуан, туда, откуда появились. А Джоанна, которую всю жизнь я считал идеалом женского очарования, лежала где-то в Центральной Англии мертвая, оскверненная, ее волнующее запястье было испещрено следами иглы, а грязные спутанные волосы разметались по бетонному полу с пятнами мочи.

– Как это все ужасно… – Я глянул на часы. Пора было уходить.

Теперь я понял, что Киран ухватился за возможность поговорить о жене, которая ушла против его воли, но так и не покинула его мыслей. Он просто хотел говорить о Джоанне с теми, кто знал ее, а таких возможностей, должно быть, становилось все меньше даже у него. Он заметил, что я посмотрел на время.

– Прежде чем ты уйдешь, я хотел бы тебе кое-что показать, – сказал он, и, покинув Зал для Избранных, мы пошли вдоль по коридору. За полуоткрытыми дверями открывались восхитительные комнаты для еды, чтения и прочих наслаждений, и наконец мы подошли к последней двери. Киран открыл ее и ввел в своего рода кабинет, с письменным столом и мягким креслом. Я почувствовал, что именно здесь он занимается серьезной работой, а не пролистывает бумаги, диктуя распоряжения секретарю, как в роскошной библиотеке, чуть дальше по коридору. Здесь Киран явно проводил много времени, но решил я так не потому, что комната была тихая или аккуратно убранная. И роль кабинета представлялась не главным ее предназначением. Это был храм. Все четыре стены были увешаны портретами в рамах, а одна стена целиком состояла из фотографий Джоанны – той Джоанны, какой я помнил ее, молодой и роскошной, затем Джоанны чуть постарше, еще постарше, но нигде – Джоанны в старости. Джоанна в тридцать лет, более замотанная и чуть постаревшая, Джоанна в тридцать три, на выходе из суда после бракоразводного процесса, – отчетливый образ ее несчастного существования, переданный фотографом какой-то вечерней газетенки, но, видимо, великодушно не опубликованный, Джоанна в тридцать пять, сидит с сыном и смеется.

– Эта сделана ее другом. – Киран разглядывал фотографии вместе со мной. – Малькольм приехал тогда на обед, что ли, и тот самый друг их снял. Это последняя их совместная фотография. И последняя ее. Ей оставалось меньше недели. Даже не скажешь.

– Действительно.

Я смотрел на улыбающийся рот и усталые глаза. И надеялся, что тот день был по-настоящему счастливым – эта последняя встреча с горячо любимым сыном. Я огляделся, ища вырезки из газет. Даже после всего того, что рассказал Киран, я удивился, не найдя их.

– В прессу вообще ничего не попало? Не понимаю, как ты мог все от них скрыть. Даже в местных газетах ничего?

– Было несколько заметок, – нехотя ответил он, – но немного.

– В «Гугле» я ничего не нашел. С момента, как вы расстались, вообще ничего нет.

– После развода Джоанна пользовалась моей настоящей фамилией. Когда ее нашли, эта фамилия стояла на всем, что было в ее сумочке. Мне удалось не дать им провести связь… Если наберешь «Джоанна Фатток», прочитаешь.

– Фатток?[63] – Я обрадовался, что еще могу находить что-то забавным.

Он сконфузился:

– Почему, как ты думаешь, я не отказался от фамилии де Йонг?

– Меня это удивляло. Как девичья фамилия твоей матери?

– Кок[64], – с отчаянием вздохнул он. – Представляешь?

– Некоторым везет, – улыбнулся я, и мы оба рассмеялись.

Я стал разглядывать остальные стены этого маленького музея. Здесь были фотографии Джоанны с Кираном, молодого Кирана с его ужасной блондинистой копной волос и бесконечными вариантами самой уродливой одежды в мире. Затем взрослый Киран, Киран, достигший успеха, Киран, пожимающий руки президентам и королям, и даже Киран во все более и более приличных костюмах. И рядом с Кираном, куда ни глянь, – множество фотографий мальчика. Малькольм на школьной фотографии в начальных классах, Малькольм в бассейне, Малькольм на велосипеде, Малькольм на лошади, Малькольм – ученик частной школы, с обоими родителями, стоящими справа и слева от надувшегося ребенка, недовольного своим участием в каком-то торжественном мероприятии. Малькольм на лыжах, Малькольм в университете, Малькольм на вручении дипломов, с очень серьезным лицом, Малькольм в походе.

– Чем он сейчас занимается? – спросил я.

Киран помолчал, затем произнес самым учтивым тоном, на какой был способен:

– Он тоже умер.

– Что?!

Я совершенно не был знаком с мальчиком, да и отца знал лишь мельком, но мне показалось, что рядом внезапно выстрелили из пистолета.

– Не так страшно. Не как его мать. – (На этот раз я увидел, как глаза Кирана наполнились слезами, хотя голосом он продолжал владеть безупречно.) – Малькольм был совершенно здоров, двадцать три года, начинал учиться в Вартбурге и все никак не мог оправиться от гриппа, так что мы решили показать его врачу. – Он остановился перевести дух, снова переживая те ужасные дни. – Я отвез его в больницу на осмотр, и через семь недель он умер. – Киран быстро потер нос, безуспешно пытаясь отогнать слезы. Потом снова заговорил, не для того, чтобы сообщить о чем-то мне, но, скорее, чтобы успокоиться самому. – Вот и все. Я так до конца и не понял, что произошло. Некоторое время не осознавал. Через несколько лет даже снова женился. – Он покачал головой, удивляясь абсурдности жизни. – Конечно, это было смешно, и брак продлился недолго. Я совершил ошибку. – Киран снова посмотрел на меня. – Мне казалось, что я могу продолжать жить дальше. Ну вот, – вздохнул он, словно мы наконец о чем-то договорились, – после того как я избавился от Жанны, я продал дома и все остальное и переехал. Но многое привез сюда с собой, как видишь. Не смог окончательно все забыть.

– Чем ты занимаешь время?

– Хм… – Он задумался ненадолго, словно это был каверзный вопрос, на который трудно ответить. – У меня идет еще довольно много дел, я занимаюсь финансированием исследований, главным образом изучения рака. Хочется думать, что однажды это поможет не допустить, чтобы то же самое произошло с кем-то еще. И потом, меня сегодня волнует система образования, вернее, ее отсутствие. Если бы я родился в наши дни, то кончил бы тем, что разливал пиво в каком-нибудь баре в Челмсфорде. Я беспокоюсь о детях, у которых в нынешней ситуации нет никаких шансов.

Кажется, ему приятно было думать об этом, и он радовался своей роли в решении таких важных проблем. И радовался вполне заслуженно.

– Кроме того, я читаю. Много и с удовольствием смотрю телевизор, в чем обычно никто не признается. Понимаешь… – Киран попытался улыбнуться, но у него не получилось. – Дело в том, что, когда умирает твой единственный ребенок, умираешь и ты. – Он помолчал, словно сам для себя еще раз осознавал справедливость этих слов. – Твоя жизнь кончена. Ты больше не отец. Ты никто. Больше ничего нет. Просто ждешь, когда твое тело догонит душу и воссоединится с ней.

Он замолчал, и мы остались стоять в этом святилище любви. Киран рыдал, уже не таясь, слезы лились по его щекам, оставляя темные мокрые полосы на лацканах дорогого костюма, и я откровенно признаюсь, что тоже рыдал. Мы больше ничего не говорили и несколько минут не могли даже пошевелиться. Если бы нас кто-нибудь в этот момент застал, это было бы странное зрелище. Два довольно полных человека старше средних лет, в костюмах с Сэвил-роу, стоят неподвижно и плачут.