– Бабушка страшно разволновалась, когда заметила вас. Она очень гордится знакомством с настоящим романистом, – улыбнулся Пенистон. – Прочитала все, что вы написали.

– Я польщен.

Я и впрямь был польщен. И поражен. Мне уже больше не казалось таким неожиданным, что меня отыскали в толпе.

– Просто ей приятно, что она знакома с писателем. Большинство ее друзей с трудом могут дочитать до конца ресторанный счет.

В этот момент к нам присоединилась приятная женщина тридцати с небольшим лет.

– Это моя жена Энн.

– Пенистон говорит чистую правду. Ру в восторге, что вы здесь. Знаете, у нее есть все ваши книги! Наверное, она сейчас выставляет их на полке, чтобы вы их подписали.

– Ей нужно только сказать.

Поскольку интерес леди Клермонт к моей работе, как можно предположить, подразумевал хотя бы небольшой интерес и ко мне лично, меня позабавило, что за сорок лет она ни разу не пригласила меня ни на один прием, ни здесь, в Грешэме, ни в Лондоне, и не предприняла ни малейшей попытки возобновить знакомство. Почему, если ее восторг перед моими трудами столь велик? В то время моя паранойя немедленно приписала объяснение вечеру в Эшториле, но сейчас я уверен, что ошибался. Время от времени попадаются случаи подобной необычной робости среди благородного сословия, и в этом нет ничего плохого или постыдного. Полагаю, это обратная сторона их стремления смотреть на всех свысока. Они продолжают проводить строгую границу между своим миром и вашим, но в данном случае она проявляется через смиренное молчаливое признание, что их мощь и власть не всегда производят впечатление на тех, кто ориентируется на иные ценности.

– Вы все пропустите, – вклинился в наше оживление голос Эндрю, и мы послушно обратили взгляды обратно к фейерверку.

Шипение, взрыв, ахи. Шипение, взрыв, ахи. Шоу завершилось картиной, которая задумывалась как эффектная демонстрация герба Грешэмов: вставший на дыбы лев держит в лапах флаг. В реальности получилось не совсем как задумано, ибо часть львиной головы не зажглась и изображение вышло мрачноватым, но даже при этом финал получился грандиозным. Тут все и закончилось. Гостям, внутри и снаружи, по крайней мере тем, кто не оставался ночевать, пора было двигаться к выходу, не слишком при этом задерживаясь. Я сумел отыскать в толчее наших хозяев, чтобы поблагодарить и попрощаться.

Леди Клермонт все так же улыбалась со знакомым блеском в глазах.

– Надо вас сюда затащить. Если у вас найдется время.

– Я здесь на все выходные, так что какое-то время смогу выкроить.

– А-а, ну да, конечно! Вы же с этими странными людьми, которые сейчас владеют Молтон-Тауэрсом.

Фраза «с этими странными людьми» сказала мне все о шансах Таркина быть принятым жителями округа.

– Одна из прабабушек Генри выросла в Молтоне, – продолжала графиня. – До войны он часто там гостил. Но тебе ведь там всегда не нравилось? – Она посмотрела на мужа.

– Чертов дом! – кивнул тот. – Сроду не бывал в более мерзком помещении. Холодная еда, холодные ванные, все холодное. За все годы, что я туда ездил, мне там ни разу не удалось заснуть. – Было заметно, что его светлость подустал от этого бесконечного вечера и уже совсем готов отправиться спать, но еще не договорил. – Они спятили, что взялись его благоустраивать. Этот дом погубил моих двоюродных братьев, погубил все организации, которые приходили после них. У моих родственников, по крайней мере, была земля, это им серьезно помогало. А ваши друзья купили просто бездонную яму.

Мне это показалось не только весьма точным, но и обнадеживающим описанием. Глядя на то, как Таркин с супругой из раза в раз бросают последний пенни на поддержание этой псевдоаристократической аляповатой фантазии, легко забыть, что есть еще люди, для которых это нормальные дома, где должна протекать нормальная жизнь. Если там неудобно жить, то ничего не поделаешь. Не важно, что там лепнина, резьба Гринлинга Гиббонса и привидение Марии Стюарт в восточном крыле. В пренебрежительном отзыве графа о Молтон-Тауэрсе звучала расчетливость, она спустила с небес на землю мои собственные впечатления, избавляя меня от необходимости выказывать благоговение. Во всяком случае, лорд Клермонт высказал свое мнение, и не было смысла заставлять его пояснить свои слова, поэтому я просто кивнул и пошел дальше.

В зале я заметил Серену. Она стояла с семьей и разговаривала с Хеленой, которая выглядела намного старше своей старшей сестры. Но встретила она меня по-дружески, поцеловала и пожелала всего наилучшего, а я стоял и широко улыбался, глядя ей за спину на предмет моей давней неразделенной страсти. Сейчас мне трудно объяснить, почему, увидев в тот вечер Серену, я не только не упал духом, как легко можно было бы себе представить, но, наоборот, воспрянул. Я чувствовал себя великолепно, клево, молотком, отпадно – какое еще слово из семидесятых тут подойдет? – и все оттого, что мне напомнили, как страстно я когда-то мог любить. На самом деле все еще любил. В груди словно возродились мышцы, атрофировавшиеся было за неиспользованием. Так же прибывает сил, когда, взяв карты с сукна, обнаружишь, что тебе сдали туза. Даже если не представится шанса им походить, знаешь, что с тузом на руках ты увереннее и сильнее.

– Как приятно было тебя повидать! – с воодушевлением сказала Серена, словно на самом деле так думала.

– Мне очень понравился вечер. – Я чувствовал, что мой тон странно ровен, почти холоден, хотя я не испытывал к ней холодности, совсем наоборот.

Ничем не могу объяснить, разве что предположить, что англичанин моего поколения не рискует проявлять подлинные чувства. Такова его натура, и с ней ничего не поделаешь.

– Мы ведь тут все твои поклонники. – И снова она улыбнулась блаженной улыбкой. – Надо постараться заманить тебя в Уэверли.

– Я с удовольствием. А пока – удачи тебе во всем!

Мы коснулись щеками, и я пошел к выходу. Но не успел пройти и нескольких шагов, как услышал сзади негодующий вопрос Эндрю:

– В чем это удачи? Что он хотел этим сказать?

Признаюсь, искушение было слишком велико, и я юркнул за дверь, оставаясь невидимым.

– Ничего не хотел сказать. Просто удачи. Только и всего. – Терпеливым и выдержанным тоном Серена обращалась к нему так, как люди успокаивают ретивую лошадь или расшалившуюся собаку.

– Странная какая фраза. – Он кашлянул, чтобы привлечь к себе ее внимание. – Я несколько удивлен видеть его таким сияющим, а тебя такой радушной, после всего, что произошло.

– Ой, ради бога, не начинай! – Сейчас они остались одни, по крайней мере так думали, и Серена менее тщательно следила за интонациями. – С того вечера, о котором ты говоришь, мы видели падение коммунизма, Балканы в огне и крах британского образа жизни. Если мы это пережили, то уж в состоянии забыть один пьяный вечер сорокалетней давности…

Бриджет с нехорошим выражением на лице уже тянула меня за рукав, и мне пришлось уйти, не услышав остального. Если Эндрю было что добавить после отповеди Серены, мне это осталось неведомо. Не в первый раз я подивился тому, как – среди высшего класса особенно, но, возможно, и во всех других слоях общества – исключительно умные женщины живут с очень глупыми мужьями, которые, по-видимому, не сознают, какую жертву приносят их жены изо дня в день.

– Просто наслаждение! – воскликнула Дженнифер, когда мы протолкались через ворота и выехали на шоссе. – Как нам повезло, что с нами оказался ты! Правда, дорогой?

Я не рассчитывал на ответ, понимая, что Таркин испытывает почти физическую боль, если вынужден признать чье-то превосходство. И особенно в пределах своего несостоявшегося королевства. Но Дженнифер не отводила от него пристального взгляда, следя за дорогой краем глаза, пока Таркин не выдавил из себя подобие ответа. Он пробормотал нечто вроде: «Хорошее шоу», но я точно не разобрал.

Его зависть в сочетании со страданиями Бриджет наполнили машину нездоровым туманом обиженного, болезненного гнева, но Дженнифер не умолкала: