Под недосоленную, безвкусную пастушью запеканку мы обменялись семейными новостями и уже разглядывали неаппетитный вишневый пудинг с кремом, когда миссис Сноу заглянула в дверь в пальто и шляпе.

– Сэр Дэвид, ну я пойду, – сказала она. – Кофе я поставила в библиотеке, смотрите, чтобы не остыл.

Отец кивнул в знак благодарности и скорчил гримасу, видимо пытаясь подмигнуть. Это означало, что, как это бывает у всех старых людей, держащих одну прислугу, отношения становились опасными. Мы услышали, как хлопнула дверь, и отец начал:

– Меня тут прихватило на днях, и я пошел к старому Бэббиджу. Он меня осмотрел и сказал, что я, наверное, скоро отброшу копыта.

– Ты же говорил, что Бэббиджа гнать надо?

– Не говорил я такого.

– Ты сказал, что он огнестрельной раны диагностировать не сможет.

– Я так сказал? – развеселился отец. – Может, и да. Но это все равно ничего не меняет. Когда-нибудь я уйду, и осталось уже недолго.

– Что он у тебя нашел?

– Ничего такого особенного, нет смысла тебя беспокоить.

– Я проехал два с четвертью часа. И заслуживаю узнать подробности.

Но привычки, вырабатывавшиеся целую жизнь, не так легко сломать.

– Там главным образом кровь в тех местах, где ее быть не должно. Противное дело, я не собираюсь обсуждать его за пудингом.

На это возразить было нечего, оставалось ждать, пока отец перейдет к делу.

– В общем, я понял, что мы с тобой никогда как следует не разговаривали.

Какая странная штука смерть. Все прошедшие годы превращает в бессмыслицу. Вот передо мной сидит отец, которому вскоре суждено умереть, вероятно от какой-то формы рака. И какой во всем был смысл? Для чего все это? Он достаточно много трудился, так же как все его поколение. Их стиль работы отличался от нашего большей разумностью: позднее начало рабочего дня, долгие обеды, возвращение домой к половине седьмого. Но все равно он работал на совесть: объездил весь мир, останавливался в ужасных отелях, просиживал на скучных заседаниях, слушая, как главы государства лгут, эксперты дают мрачные прогнозы, оказывавшиеся необоснованными, изучал в огромном количестве бессмысленные доклады и делал вид, что верит правительственным пресс-секретарям, когда те изрекали бредовые и лживые заявления от имени своих некомпетентных министров. И ради чего? Денег у него не было. Во всяком случае столько, чтобы моя мать назвала бы их настоящими деньгами. Этот дом, несколько акций, пара вещиц, оставшихся от более состоятельных предков, пенсия, которая умрет вместе с ним. Мне с сестрой дали хорошее образование. Должно быть, оно недешево обошлось родителям, но Луиза свое образование практически выкинула на помойку, выйдя замуж за неприметного биржевого брокера и воспитывая троих детей – все они были феерически тупоумны, – а я…

– Хочу рассказать, что я придумал, – начал отец, – а то вдруг ты решишь, будто это слишком сложно. Ты душеприказчик, так что тебе разбираться, если я сделаю глупость.

Я кивнул, с трудом собирая разбегающиеся мысли. Бедный старик! Хорошую прожил жизнь. Уверен, так скажут люди, когда придет время его похорон. Но так ли это? Достаточно ли, чтобы его жизнь была просто хорошей? Отец встретил мою мать под конец войны, когда та работала где-то в министерстве иностранных дел. Его направили помогать урегулированию вопроса с Польшей и другими территориями, где Британия обычно принимала неверные решения. Для него по окончании боевых действий это была подготовка к новому карьерному взлету. Поженились они в 1946-м, как раз перед его назначением на должность второго секретаря нашего посольства в Мадриде, и в целом жили вполне счастливо. Я в это верю. Мать любила путешествовать, и постоянная смена места жительства ее не раздражала, а скорее радовала. Скажу больше: когда отец стал послом, она просто наслаждалась жизнью. И хотя в самые лакомые места, в Париж, Вашингтон или Брюссель, его не посылали, Лиссабон и Осло он все же получил, и им обоим там понравилось, и в Хараре тоже – там оказалось намного интереснее, чем оба рассчитывали, и не в самом лучшем смысле слова. Но когда все закончилось, родители приехали домой в фермерский дом под Девайзесом, который они купили, ну и все. Перед предпоследним назначением отца возвели в рыцарское достоинство, и я был рад, потому что это позволяло им считать, что они достигли видного положения, хотя, конечно, это было не так. Титул, возможно, слегка помог родителям влиться в общество в совершенно новой для них части Англии. Но я никогда не понимал их навязчивого желания обосноваться в сельской местности, если ни один ни другой не склонны были проводить дни в прогулках с собаками и заниматься местными благотворительными делами. Активным образом жизни они тоже не увлекались. Охоту отец бросил еще двадцать лет назад, после того как четыре дня просидел на болоте между Англией и Шотландией, но не подбил ни единой куропатки, а мать вообще не любила мерзнуть.

Какая-то злая сила заставляет людей определенного класса утверждать, что счастливы они только за городом, и это жестоко. Жертвами этой силы стали и мои родители. Как понимали все, но не они сами, естественной средой обитания для них была городская. Они любили разнообразные и содержательные разговоры. Любили общаться с людьми, получать сплетни из первоисточника, говорить о политике, искусстве, театре, философии, а все это, как мы знаем, редко можно найти за пределами городов. Крупными местными работодателями родители тоже не были. И поскольку их предки не имели исторических связей с той частью Уилтшира, которую они выбрали, среди местных жителей округа родители могли считаться лишь туристами, так что, пока они оставались там, их эго было посажено на голодный паек. Иными словами, в том обществе у них не было шанса жить счастливо или хотя бы насыщенно, не так, как было бы в Челси, Найтсбридже или на Итон-сквер. Но они как-то справлялись: знакомились, устраивали обеды, участвовали в благотворительных базарах, подписывали петиции о муниципальной застройке, спорили о том, как должен работать деревенский паб, и прочее в том же духе. А потом умерла мать, чего отец совершенно не ожидал. Но проявил стойкость духа, собрал все, что у него было в Девайзесе, и поменял ту жизнь на столь же бессмысленную жизнь в Глостершире. И вот теперь, после того как десять лет ничего не происходило, он рассказывает мне о приближении собственной смерти, пока мы ковыряем сомнительную массу в тарелках. Никогда еще я не чувствовал сильнее, чем в этот момент, абсурдность большинства человеческих жизней.

– Все записано, так что никакой путаницы случиться не должно, – сказал отец, вытаскивая откуда-то из-под стола пластиковую папку, наполненную распечатанными листами. Он передал мне папку и встал. – Пойдем просмотрим.

Он повел меня в библиотеку, где занимался почти всеми своими делами, и, как обычно, меня тронул ее вид. В отличие от безликой гостиной библиотека была точной копией в миниатюре другой библиотеки, которую обставила для дома в Уилтшире моя мать, – обтянутые красным дамастом стены и серовато-розовые книжные шкафы с каннелюрами. Даже подушки и лампы были оставлены после переезда, какими они были. Над каминной полкой висел портрет матери в щегольском костюме сороковых годов, написанный вскоре после свадьбы и довольно неплохой. Когда отец говорил, он время от времени бросал на портрет взгляды, будто ждал одобрения.

Перед диваном, обитым зеленым рубчатым плисом, на столике стоял приготовленный деятельной миссис Сноу поднос с кофе, сервированным на двоих. Отец налил себе чашку, кивнул на папку:

– Похороны, памятник – и все такое. Молитвы, псалмы, кто должен произносить речь, если ты не захочешь.

– Я думал, ты ненавидишь псалмы.

– Ненавижу, но, по-моему, похороны не слишком удачное место, чтобы заявлять о своей точке зрения.

– Твой последний шанс о ней заявить. – (Он невольно улыбнулся.) – Я сам произнесу речь, – пообещал я.

– Спасибо, – хмыкнул, чтобы скрыть эмоции, отец. – Этот дом я оставил Луизе, потому что у тебя есть квартира.